– Вот видишь, она все чувствует. Родное. – Зинаида радостно вздохнула. Слезы колыхнулись у нее под горлом, но она не пустила их, подавила. Зачем плакать? Здесь, на родине Саши, где ее ждали как родную, надо радоваться. И за Улю, и за себя.
У крыльца дома в березах стояла женщина в переднике. На лавочке у распахнутой двери в сенцы сидел старик в валенках и треухе. Старик курил огромную самокрутку, и табаком пахло на всю улицу. А женщина что-то вдруг сказала старику и замерла.
– Это мама и дедушка, – сказала Стеша и крикнула ломким отроческим голосом: – Варюха! Встречай гостей!
За изгородью в огороде, примыкавшем к усадьбе, замелькал белый платок, и на стежку выбежала девушка лет шестнадцати с длинной русой косой. Голову она держала уже по-взрослому, и коса свисала вниз, на грудь, грациозно, правильно, подчеркивая плавный изгиб шеи и всех ее движений, тоже плавных, неторопливых. Будто догадываясь о своем достоянии, девушка придерживала косу загорелой рукой.
Они обнялись, как родня, которая долгие годы жила в разлуке и вот, наконец, обрела счастье встречи.
– И правда красавица. – И раз, и другой взглянула на Зинаиду Сашина мать. – Ну, пойдемте ко двору. Пойдемте. С дороги ведь… – Но остановилась. – Подожди-ка. Дай же я тебя поцелую, девонька ты моя.
Они прошли несколько шагов и остановились перед крыльцом.
– Мам, ну хватит тебе. Давай домой зайдем. А то люди смотрят. – Старшая, Варя, подталкивала к крыльцу мать, а сама все оглядывала Зинаиду.
– Погоди, доченька. Погоди. Я ж еще не разглядела нашу невестку. Вот такую ладную Саша выбрал. Ох, поскорей бы сам ворочался.
– Это ж кто? – поспешая за внучками, теребил их дед Евсей и указывал на Улиту. – Санькина дочка, что ли ча?
– Дочка, деда. Уля. Улей зовут. Улитой.
– Сашина, Сашина, – отвечали ему внучки наперебой. – Видишь, как на него похожа.
– Вот молодец малый! Настоящий солдат! Все с войны – битые да увечные. А наш Санька – с дитем! С прибытком! С трохвеем! Вот как воевать надыть! Да и бабы ж молодцы! Война войной. Война смерть сеет. А они опять новый народ народят. Как поле рожью засеют… – И, оглядев Зинаиду, снова похвалил своего младшего внука: – Ну, Санька! Порох-малый!
Глава шестая
Рогуля посмотрел на свою винтовку, сверху притрушенную сеном, и сказал:
– И что будет, Стрелок, если мы с тобой сейчас пулять друг в друга начнем? Из мужиков в Чернавичах одного деда Рыгора оставим. Так?
Калюжный опустил голову.
– Василь, я тебя отпустить туда не могу. – И кивнул в глубину просеки, в сторону Омельяновичей. – Ты сам это должен понимать.
– А я туда и не собираюсь! – И Рогуля, неожиданно даже для себя самого сказав это, почувствовал облегчение.
– Куда ж ты ехал, если не в Омельяновичи?
– После того что случилось в нашем лесу, нельзя туда.
– Говори, говори дальше, раз начал. – И Калюжный постучал по луке седла стволом пистолета.
– Вот и говорю, что нельзя сейчас туда. Если каминцы узнают о том, что у нас произошло, в первую очередь перетряхнут весь хутор. Все перины наружу выпустят. Я их в деле повидал. Звери еще те. Кроме своих, никого не жалеют. А мы им не свои. Обида у них на нас, местных. Плохо их здесь приняли.
– Конечно, плохо. Окорока им копченого на белых скатертях навстречу не вынесли. Коров на мясо не привели. Жонок своих не отдали.
– А кто они такие, чтобы их кормить?! – Это уже говорил хуторянин. Говорил искренне, от души.
Да, подумал Калюжный, не зря здесь шутят: советская власть, мол, в Чернавичской пуще не растет…
– А что у нас произошло, Василь? – снова постучал по деревянной луке Калюжный своим ТТ, возвращая «самооборонщика» к начатому разговору. Пальца с курка он не снимал.
– Что произошло… А будто ты и сам не знаешь, что. Самолет упал. Вот что.
– Чей?
– Наш, Стрелок. Наш. И ты это тоже видел. Сам-то ты вон как разволновался, что и пистолет – за пояс…
– Ну, если наш, Василь, то надо что-то делать.
– А что?
– Туда идти. К нему. Искать. Может, летчик жив. В помощи нуждается.
– Да я и сам о том же думаю. Думаешь, если я с повязкой… Ты же знаешь, почему я повязку надел. Дети. Куда они без меня? Если б не семья, давно бы в лес ушел. По мне, знаешь… что одна власть, что другая… Один хрен. Гнет да поборы. А в пуще – какая-никакая, а все же свобода.
– Вот и я так же думаю. Поедем, Василь, в Чернавичский лес. Если бы каминцы видели, что он упал, уже давно тут бы были. Значит, пока тихо.
– Это так, Стрелок. Но ты вот что мне скажи: зовешь в лес, а зачем? Чтобы закопать меня там?
– Я бы тебя и тут закопал.
– Тут опасно. Могут найти. Собаки раскопают, коровы учуют. А в Чернавичской пуще – как на том свете. Там ни советской, ни немецкой власти нет. Ни большевиков-комиссаров, ни фашистов-каминцев.
Калюжный спрятал ТТ за пазуху.
– Ладно, поверю. А скажи тогда другое. – Рогуля перестал коситься на свою винтовку, словно забыв о ней. – Не боишься, что я тебя там похороню? Я ведь лучше тебя пущу знаю.
– Нельзя тебе этого делать, Василь. Скоро наши придут. Уж они-то все найдут. За все спросится. Недооцениваешь ты, хуторская душа, советскую власть.
– Это точно. – И плечи Рогули опустились, как у старика. Он шевельнул вожжой и сказал: – Поехали, Стрелок. Нечего время терять. На-ка вот, набери обе. – И он кинул на прибрежный влажный песок две помятые красноармейские фляжки. – Не бойся, в спину не стрельну.
Предложение Стрелка, которое тот произнес как приказ, вначале испугало Рогулю. Идти в Чернавичскую пущу, спасать советского летчика… Но потом он успокоился: а что ж, можно и сходить, если нагрянут каминцы, скажу, что организовал поиск упавшего самолета и все такое… Летчика возьму под стражу, все больше смелел в своих внезапных мечтах «самооборонщик» Василь Рогуля. А Стрелка можно и кокнуть. Пуща большая, есть тропы, по которым только зверь и ходил. А уж болота… Камень на шею, и – прости-прощай. Но, когда подумал, как это сделать, когда глянул на свою винтовку и на широкую спину Стрелка, который, нагнувшись к роднику, набирал в его фляжки воду, почувствовал, как разом вспотела макушка. Сегодня каминцы, завтра Красная Армия или Гурьян Микула со своим отрядом из лесу придет. Гурьян, хоть и свой, из Омельяновичей, но тоже не шибко жалостливый.
– Слышь, Стрелок, – позвал он Калюжного, чтобы развеять морок своих путаных мыслей, – а ты с этой, Аксиньиной племянницей, как с жонкой?.. Или так, набегом, как хан Батый?
Калюжный сдержанно засмеялся.
– Лида – очень хороший человек, – сказал он, сразу определяя тон затронутой Рогулей темы. – Она мне жизнь спасла. Лежал бы сейчас. Рядом с командиром. Под березкой. А я вот с тобой судачу, уговариваю тебя, дурака, как тебе лучше свою шкуру сберечь, детей сиротами не сделать.
