Лора швырнула ключи на столик в коридоре и сбросила туфли. В квартире было жарко и душно; она открыла окно в тесной гостиной, а затем достала из холодильника белое вино и наполнила большой бокал. Она надеялась, что вино успокоит ее, поможет собраться с мыслями. Энтони поведал ей о стольких вещах, о которых она даже не подозревала, и теперь это знание носилось в голове, словно ураган по ячменному полю, оставляя за собой хаос.
Она могла представить, как он много лет назад ждал, поглядывал на наручные часы и искал в толпе лицо Терезы или промелькнувшее бледно-голубое пальто. Она почти чувствовала, как расползается, словно капля чернил в чаше с водой, паника в животе, вызывавшая тошноту. Но она не могла знать, что кровь застыла в его жилах, скрутило его желудок, а в легких закончился воздух – словом, какие муки он испытал, когда последовал за воющей «скорой помощью» и увидел ее, согнувшуюся и мертвую, на асфальте. Он запомнил все до малейших деталей: девушка в ярко-голубой шляпе, которая улыбнулась ему на углу Рассел-стрит; 11:55 на часах, когда он впервые услышал вой сирен; горелый запах, доносящийся из пекарни; ряды булочек и пирожных в витрине. Он помнил шум уличного движения, тихие голоса, белое покрывало, которым ее накрыли, и то, что, даже когда на него обрушилась величайшая тьма, жестокое солнце не перестало светить. Энтони, поделившись деталями смерти Терезы, выковал тесную связь между ним и Лорой, что, с одной стороны, было признаком доверия, а с другой – выбило ее из колеи. Почему именно сейчас? Почему он рассказал ей это сейчас, по прошествии почти одиннадцати лет? Но было что-то еще. Что-то, чего он ей не сказал. Он так и не договорил.
Энтони закинул ноги на кровать и, улегшись, уставился на потолок, предаваясь воспоминаниям о драгоценных ночах, проведенных тут с Терезой. Он повернулся набок и обнял пустоту, стараясь вспомнить, как он обнимал не пустое пространство, а ее теплое, живое тело. За окном гремел гром; тихие слезы, которые он так редко себе позволял, катились по щекам. Он окончательно устал от жизни, полной чувства вины и горя. Но он не мог сожалеть о своей жизни без Терезы. Он бы в миллион раз охотнее провел жизнь с ней, но опустить руки, когда она умерла, было бы величайшим преступлением. Отказаться от дара, которого ее лишили, было бы актом страшной неблагодарности и трусости. Поэтому он нашел способ продолжать жить и писать. Ноющая боль невероятной потери его так никогда и не покинула, но, по крайней мере, жизнь обрела смысл, и это давало повод надеяться на что-то хорошее после жизни. Он не был уверен, что, умерев, воссоединится с Терезой. Но теперь он наконец рискнул надеяться.
Он поговорил днем с Лорой, но так и не сказал ей, что собирается уходить. Он намеревался сказать это, но одного взгляда на ее взволнованное лицо было достаточно, чтобы слова растворились во рту. Вместо этого он поведал ей о Терезе, и она пролила слезы за них двоих. Он раньше никогда не видел, чтобы она плакала. И добивался он отнюдь не этого. Он не искал сочувствия или, боже упаси, жалости. Он всего лишь пытался объяснить ей, почему собирался это сделать. Во всяком случае, слезы свидетельствовали о том, что он не ошибся в ней. Лора была в состоянии ощутить боль или радость другого человека и понимала их значимость. Вопреки впечатлению, которое обычно производила, она не была просто зрителем жизней других людей – она должна была принимать в них участие. Ее способность сопереживать была подсознательной. Эта способность была и ее лучшим положительным качеством, и наибольшей слабостью. Когда-то Лора обожглась, и он знал, что ожег не прошел бесследно. Он знал это, хотя она никогда ему об этом не рассказывала. Она начала жизнь заново, сбросила старую кожу, но все равно где-то остался невидимый шов, еще красный и сморщенный, к которому было больно дотрагиваться. Энтони вгляделся в фотографию, лежащую на соседней подушке. На стекле не было ни пятнышка. Лора хорошо заботилась о нем. С гордостью и нежностью, которую могла породить только любовь, она ухаживала за каждой маленькой частичкой дома. Энтони разглядел это в Лоре и осознал, что сделал правильный выбор. Она понимала, что ценность чего угодно не измеряется деньгами; у каждой вещи была своя история, с ней были связаны какие-то воспоминания, и – самое главное – она занимала свое особенное место в жизни Падуи. Потому что Падуя была не обычным домом, а надежным местом, где можно залечить раны. Убежище для зализывания ран, утирания слез и восстановления надежды – сколько бы времени на это ни потребовалось. Сколько бы времени ни потребовалось на то, чтобы разбитый человек достаточно окреп и снова смог без страха смотреть миру в лицо. Он надеялся, что Лора, которую он выбрал для завершения его дела, станет свободной. Потому что он знал, что она была заточена в Падуе, и, пусть это заточение было комфортным и добровольным, факт оставался фактом.
Буря закончилась, сад был омыт дождем. Энтони разделся и забрался под прохладное, обнявшее его одеяло; на этой кровати он последний раз спал с Терезой.
Той ночью сны его не тревожили, и он проспал до рассвета.
Глава 8
Юнис
1975 год
Бомбер внезапно схватил Юнис за руку и крепко сжал ее, когда Пэм[14] в ужасе шарахнулась от крайне странного предмета мебели. Как оказалось, он был сделан из человеческих костей. Она обратилась в бегство, но Кожаное лицо[15], который был явно не в настроении, поймал ее, и он как раз собирался насадить бедняжку на крюк для подвешивания туш, когда Юнис проснулась.
Накануне вечером они посмотрели «Техасскую резню бензопилой» в местном киноклубе и оба испытали настоящий ужас. Но не только кошмар ворвался в сон Юнис, а и сбывшаяся мечта. Она вылезла из постели и поспешила в ванную, где весело улыбнулась немного взъерошенному отражению. Бомбер взял ее за руку. Всего на одно мгновенье, но он действительно взял ее за руку.
Тем же утром, но уже позже, по пути на работу, Юнис велела себе быть рассудительной. Да, Бомбер был ее другом, но он был и ее боссом, а ее ждала работа, которую она должна была выполнить. Она на секунду остановилась перед зеленой дверью дома на Блумсбери-стрит и глубоко вздохнула; затем торопливо поднялась по лестнице. Дуглас, как обычно, с грохотом примчался здороваться с ней, а из кухни раздался голос Бомбера:
– Чай будешь?
– Да, спасибо.
Юнис уселась за рабочий стол и начала усердно разбирать почту.
– Хорошо спалось?
Бомбер с глухим стуком поставил испускающую пар кружку на стол, и, к своему ужасу, Юнис почувствовала, что краснеет.
– Я в последний раз разрешил тебе выбрать фильм, – продолжил он, не замечая или, может, любезно не обращая внимания на ее смущение. – Я ночью и глаз не сомкнул, хоть меня охранял Дуглас и прикроватную лампу я не выключал!
