Мысленно перекрестившись, Елизавета Петровна сделала шаг в обратном направлении. Она хотела поблагодарить женщину и, конечно, проследить за стрижкой. Иначе парикмахерша сей же час обкорнает любимого мальчика!.. Но та, не переставая смотреть на Женю, коротко махнула ладонью от себя.
Понять жест труда не составляло, однако Елизавета Петровна все же сделала новый шаг к Жене. Да как же это не доглядеть самой, не поправить, если вдруг что?
На этот раз парикмахерша встала в полный рост, улыбнулась ей и заявила:
– Не переживайте, все уже позади. Мы договорились. Вам ведь простую стрижку, на пробор, сзади скобку, а виски прямые?..
Елизавета Петровна машинально кивнула.
– Вот видите, я все помню. Вы в самом начале сказать успели, когда только подошли. Подождите вон там. – Парикмахерша показала рукой на короткий ряд откидных кресел, стоявших у стены напротив выхода из зала. – Оттуда прекрасно видно, как я буду стричь Женю. – Она взяла с края стола ножницы, и полированный металл сверкнул под яркими лучами ламп. – Если что не понравится, подойдете да скажете. А так стоять незачем. В ногах правды нет.
Елизавета Петровна не знала, как ей быть. Доводы парикмахерши звучали убедительно. Да и кто, как не она, только что успокоила Женю? Но все же… как же без нее-то?
– Бабуля, посиди, – раздался голос Жени, по-прежнему скрытого спинкой кресла.
Бабушка взглянула на отражение в зеркале. Внук выглядел совершенно нормально. Да, не улыбался, но ведь он только что криком кричал – какое уж тут веселье? А то, что бледноватый, так это тоже было объяснимо. Из сил выбился.
– Все хорошо, правда-правда. – Малыш показал ей большой палец.
Елизавета Петровна отошла к креслам и присела. Обзор и в самом деле оказался отличным. Два других кресла между ней и Женей пустовали, и она видела внука как на ладони. Парикмахерша, конечно, понимала, насколько это важно, и старалась не загораживать малыша.
Поджав губы, Елизавета Петровна следила за ее работой, но придраться пока что было не к чему. Женщина свое дело знала. Уверенными движениями она превращала копну волос внука, невероятно густых, за лето в деревне отросших чуть ли не до плеч, в аккуратную короткую стрижку.
Елизавета Петровна кивнула.
«Да, все в порядке, – подумала она. – Ей бы еще за собой так же хорошо следить, как за чужими головами. А то что ж такое, молодая еще, всего-то пятый десяток, и уже вон как растолстела. Все потому, что, наверное, без Бога в сердце живет, ест что попало, ни в чем себе не отказывает. Не то что я. Мне вот уже шестьдесят пятый пошел, а до сих пор свои девичьи пояски надеть могу».
Опомнившись от размышлений, она взглянула на Женю. Внук по-прежнему сидел спокойно. Елизавета Петровна вздохнула и теперь уже осознанно позволила себе немного расслабиться. Похоже, поход в парикмахерскую, начавшийся так скверно, все-таки должен был закончиться нормально. А она-то, грешным делом, уже подумывала увести внука отсюда и дождаться, когда выздоровеет Света, которая всегда стригла Женю.
«Что же, поделом мне, маловерке. Разве не известно: все, что ни делает Господь – все к лучшему? Усомнилась я, заколебалась, и вот получила новое свидетельство Его правоты. Как знать, быть может, если бы помнила я про это, то и Женечке не пришлось бы так плакать».
Елизавета Петровна перекрестилась, сильно прижимая кончики пальцев к телу, и склонила голову. Раскаяние должно быть зримым. Так ее учили мать и бабка. Что там у тебя в душе – одно дело, а Господь судит по поступкам. Виноват – накажи себя.
«Вот придем домой, и я обязательно покаюсь перед образами, – решила Елизавета Петровна. – А там и понятно станет, как дальше с собой быть, искупить грех маловерия. Кстати, заодно и внучку можно будет объяснить, что к чему. Пусть приучается потихоньку, узнает, где истинный свет».
Она ощутила прилив сил, подняла голову и увидела, что парикмахерша заканчивает работу, состригает с головы внука последние, только ей видимые, волоски, которые не хотели лежать как надо. Женя сидел, закрыв глаза.
Елизавета Петровна оглядела мальчика и нашла, что Света никогда не стригла его так хорошо. Так, может, и вовсе теперь к этой вот – как ее, кстати, звать-то? – ходить?
Парикмахерша повернулась к Елизавете Петровне, поймала ее взгляд, улыбнулась и сказала:
– Все, готов ваш рыцарь.
Женина бабушка достала кошелек, отсчитала привычную сумму с приятным ощущением, что отдает деньги не зазря, а за хорошо сделанное дело. Она попрощалась, пошла к выходу и у двери глянула на себя в зеркало. Оттуда на нее посмотрела стройная женщина, которой трудно было дать шестьдесят с лишним лет. Кожа на лице не обвисла и не покрылась паутиной морщин. Те немногие, что были, на звание глубоких никак не тянули. Глаза глядели бодро.
Если бы еще волосы не седели, так и вовсе можно было бы сойти за пятидесятилетнюю. Но Елизавета Петровна считала, что нечего тень на плетень наводить и лукавить, закрашивая седину. Да и не так уж она была заметна среди ее светлых волос.
По пути домой Женя молчал. Он не откликнулся даже на предложение зайти в «Детский мир». Шел, не пытаясь вынуть ладошку из бабушкиной руки, хотя всегда предпочитал ходить пусть и рядом, но свободным.
«Я сам!» – говорил мальчик, делая исключение только для перехода через дорогу.
Несколько раз Елизавета Петровна ловила взгляд внука. Однажды Женя даже замедлил шаг, повернулся к ней и тут же снова уткнулся носом в землю, затопал вперед.
Но стоило бабушке закрыть за ними входную дверь квартиры, как Женя схватил ее за руки и прошептал:
– Это Баба-яга!
О ком идет речь, Елизавета Петровна поняла не сразу. Недавняя детская истерика успела побледнеть в ее памяти и отойти на задний план, заслоненная удовлетворением от хорошей стрижки внука.
Она взглянула на него и только собралась спросить, о какой такой Бабе-яге он говорит, как Женя затараторил:
– Я видел, это Баба-яга! У нее нос вот такой и прыщ на нем, а еще зубы кривые, с дырками! И ножницы! Они… они!..
Теперь сомневаться насчет того, кого внук счел ведьмой, уже не приходилось. А Женя разревелся – громко, судорожно втягивая в себя воздух. Но не как в парикмахерской, где он визжал не переставая. Здесь, в полутемном коридоре квартиры, мальчик плакал так, словно…
Елизавета Петровна задумалась, как же именно плакал внук, и ей вдруг вспомнились похороны сестры, которая умерла семь лет назад. Рабочие закидывали мерзлой землей могилу. С каждым новым перестуком комьев по деревянной крышке гроба к ней все четче приходило осознание: уже ничего не исправить. Не объяснить, не показать пути истинного, не помочь своим примером сделать по нему первые шаги. Ее вина, недосмотр, что сестра умерла без Христа, со всеми своими грехами на душе.
Чувство безысходной вины заново овладело Елизаветой Петровной. Это помогло ей понять, что у внука то же самое. Знает, что натворил дел. Но мал еще, каяться не научился, да и боязно ему. Бабу-ягу вот придумал, чтобы на нее свой скандал списать.
