в горах завывали волки,
а когда он наконец доходил до домика старушки, на него всегда находила оторопь.
Ему хотелось просто уйти,
оставить корзину в снегу и уйти,
но ему был дан строжайший приказ лично передать провизию,
а он любил свою мамочку,
да, он обожал ее,
не мог ей ни в чем отказать!
В покрытых снежными узорами окнах домика не было света,
и когда он наконец осмеливался постучать, то слышал безжизненный голос:
— Входи, малыш!
Потому что она всегда его ждала!
Она всегда была готова,
ведь с годами уже превратилось в традицию то, что он в это время приходил с мясом, колбасами, хлебом,
так что неудивительно было, что он снова там стоял,
однако это было жутко, ужасно:
как же все повторяется…
И там, внутри, сидела она в полной темноте…
Сморщенная маленькая бывшая женщина, одетая в грязную длинную юбку и три слоя кофт, плечи ее были укутаны черной шалью, а голова повязана косынкой
(нет, лица ее он, к счастью, никогда не видел).
Не считая света луны, в единственной комнате жалкого домишка царила полная темнота, а на коленях у старухи всегда лежала жирная пестрая кошка, и ее сверкающие глаза глядели на застывшего от страха Дрейфа с некоторым сарказмом.
Никогда за всю свою жизнь он так и не сумел забыть запах бедности, нужды и закоренелой грязи в том маленьком домике среди деревьев, в лесу, зимой!
А старухе вечно хотелось, чтобы он посидел с ней за компанию,
иногда она поднималась, шла ему навстречу, спотыкаясь, искала его на ощупь, и тогда он в ужасе вспоминал все сказки про разных отвратительных злых старух, которые рассказывала ему мать на ночь:
старухи, которые жарили и ели маленьких детей,
старухи, которые заманивали к себе доверчивых мальчиков с корзинками только для того, чтобы…
И хотя он со слезами в голосе уверял, что мать приказала немедленно вернуться домой, она все же навязывала ему несколько старых полосатых мятных карамелек, завернутых в кусок грязной бумаги.
Он благодарил, снимал меховую шапку и кланялся, всегда низко и много раз,
но как только выходил за дверь, выбрасывал эти гадкие карамельки в сугроб и бежал домой со всех ног,
и всякий раз ему казалось, что кто-то пыхтит ему в затылок,
гонится за ним,
а высоко над ним в лесу возвышались эти высоченные…
…ели со странно длинными, зелеными, твердыми хвоинками, огромными, как штопальные иглы!
Он вдруг вздрогнул и поднял глаза.
Ой, он совершенно забылся,
до того погрузился в детские воспоминания, что не слышал ни единого слова, сказанного женщиной!
— Извините меня, барышня,
я думал о другом,
будьте так любезны, повторите.
Она уточнила:
— Сумрачный мир, доктор.
Дрейф скрупулезно записал эту фразу, а в носу у него все еще сидел запах бедности.
— Сумрачный мир, где люди живут в крайней бедности и большой нужде,
да, доктор, я вижу дьявольских детей с острейшими зубами, деревянные домишки и сияющую мадонну, которая сидит с младенцем Христом на руках в простом сарайчике,
странные видения, без всякой связи, сменяют друг друга, а затем все они сливаются в единый, ужасный, очень злой и старый мир!
У нее появилась острая черточка возле рта, а пальцы ее невольно скрючились:
— Жабы и ящерицы и прочая нечисть вылезает прямо из-под земли, доктор,
такое теперь время,
и я вижу свиней,
большие кучи нечистот,
множество юродивых
и мужской монастырь, возвышающийся среди всего этого!
В приемной Дрейфа стояла полная темнота.
Тем не менее, он продолжал писать,
разрываясь между кипевшими внутри него воспоминаниями детства и речью женщины.
— А в каком образе вы теперь выступаете?
— Я, разумеется, живу здесь как женщина,
очень простая и старая женщина,
понимаете, доктор, черная кошка, травы, отвары и крохотный домишко на окраине деревни.
О, да, уж Дрейфу-то было прекрасно известно, что это такое!
В институте в Нендинге целый семестр был посвящен именно изучению темного состояния души стареющей женщины и трясин ее психики.
Они изучили все описания процессов над ведьмами,
даже затвердили наизусть на всякий случай длинные абзацы
и присутствовали при одном вскрытии, когда Попокофф разрезал древний женский труп и обнажил его внутренности…
Крайне неприятное, кстати, зрелище!
Из сероватых остатков матки Попокофф маленьким серебряным пинцетом вытащил длинные нити паутины и медленно размотал гнездо, кокон,
и, наконец, извлек отвратительную создательницу этого кокона: паучиху, которая всегда устраивает там себе гнездо у женщин определенного возраста.
Профессор продемонстрировал, как женское тело, после того, как прекращаются его детородные функции, становится чем-то вроде привидения,
очень тонким, сухим, почти прозрачным,
он осторожно перевернул труп и показал, что на спине есть тончайший круглый участок, который,
в наихудшем случае,
может развиться в дупло вроде того, каким щеголяют феи-лесовички.
— О, какое ужасающее время!
Внезапный возглас женщины неумолимо ворвался в извилистый ход мыслей Дрейфа и снова перенес его в грубую действительность.
— Запах сожженных женщин наполняет воздух в окрестных лесах и смешивается с вонью от заросших тиной озер, нечистот, бедности, огромных куч дерьма и навоза,
но запах сожженных женщин все же хуже всего, доктор,
я все время чувствую его,
даже во сне,
даже здесь я чувствую его, доктор,
да, он преследует меня сквозь века и постоянно напоминает мне о том, что…
У нее кончился воздух.
Она сделала вдох, ослабела, вяло прошептала:
— Вы когда-нибудь чувствовали запах сожженной старухи, доктор?
Единственный запах, который Дрейф в данный момент чувствовал, был чад от стряпни госпожи Накурс, проникавший в комнату сквозь замочную скважину и просвет под дверью.
