Дни идут. Жизнь, если можно назвать так постоянный подсчет часов до каникул, продолжается. Возможно, думает Лора, прибирая журналы в приемной, ей просто нужен секс.
Однако подумать легче, чем сделать. Последний раз она касалась интимной плоти доктора Саджена месяц назад, считая от вторника, – они устроили так, что Лора занялась вечерней генеральной уборкой, когда он «работал с документами». Это было даже не особенно приятно. Прохладный винил, запах антисептика и белый халат на двери оказали на нее долгожданный, но отнюдь не положительный эффект. Однако о большем, или ином, или лучшем, нечего и мечтать. Как можно, в ее-то возрасте, не иметь никакой личной жизни? Алистер занят дома, это известно всем, соседям уж точно; к тому же он – может быть, как и Лора – до сих пор не знает, чего хочет. Как разрешить эту неопределенность, если они так редко бывают вместе? О таком не напишешь в письме. Иногда Лора мысленно спрашивает его: «Что, если пузырь лопнет?» Алистер не отвечает.
Значит ли это, интересуется она у своего отражения в автобусном окне, что лучше уже не станет? А если так, то что ее ждет: нервный срыв или тихое угасание без надежды?
При этой мысли она отдергивает лицо и видит сочувственную улыбку женщины напротив. Лора улыбается в ответ и только потом замечает многочисленные значки, крысиные косички и татуировки на пальцах. Вот уже и сумасшедшие тебя жалеют. Если, думает она с напускным спокойствием, автобус сейчас перевернется на Вестборн-Грув – так ли уж плохо будет?
Каждое утро на большой перемене Марина и ее одноклассницы спешат к жилому корпусу за свежей почтой. К зданию, расположенному за территорией школы, ведет узкий проход рядом с Бьютом. Вест-стрит, говоря строго, не факультет, а общежитие для девочек, квазиучениц настоящих мальчиковых факультетов. Когда-то он был обычным домом в ряду других домов, а теперь поделен на сегменты, как лабиринт для мышей. У Марины напрочь отсутствует умение находить дорогу. Всякий раз, когда она пытается подняться на верхний этаж, ее подводят двойные лестницы. По ночам ей снятся сны о бесконечных блужданиях.
В Вест-стрите чисто и свежо. Здесь нет ни дортуаров, ни гербов, ни весел, увешанных футбольными гетрами, ни миазмов «Пако Рабана», зато есть отдельная кухонька, занавески в цветочек и кружевные салфетки. Пожарную дверь украшают плакаты с котятами в гамаках и задумчивыми медвежатами. На полу розовеет тусклый ковер. В общежитии командует миссис Лонг, чья страсть к сигаретам «Бенсон энд Хеджис» и страдающему от газов данди-динмонт-терьеру по кличке Энтони плохо сочетается со строгими бытовыми правилами. Девочкам все время кто-нибудь пишет: братья из сельскохозяйственных колледжей, матери с веселыми историями о щенках и отцовских командировках, организаторы благотворительных модных показов, тысячи общих знакомых. Они зачитывают друг другу отрывки: «Джейми – да нет же, глупая, Джейми из Бакингемшира – говорит, что нам придется пойти на Безбилетный бал». Не делятся корреспонденцией лишь адресаты любовных писем: например, неизменно накрашенная и резко пахнущая Симонетта Брюс, к которой Марина питает стойкое отвращение.
А также сама Марина. Как показать им свою переписку, если та состоит из напоминания от книжного клуба, восьмистраничной тирады от ее лучшей подруги Урсулы Перски, только что вернувшейся из школьной поездки на «Гамлета» в Стратфорд-на-Эйвоне, и бабушкиной посылки, завернутой в коричневую бумагу?
Как Марина любит эти посылки! Как она ненавидит их! Эта содержит печенье «бисквитные пальчики», брошюру о подростковых болезнях, низкокалорийный заменитель сахара, мешочек десятипенсовиков для таксофона, номер «Татлера» от миссис Добош и короткую записку: «Привет, дорогая. Хочеш милую стришку? Я буду спрашивать Кристофа, он поможет всегда. Как жалко, что ты не сидишь рядом. Скоро буду писать хорошее письмо». В отличие от Ильди, которая исписывает тетрадку за тетрадкой выдержками из словарей и познавательными фактами:
«Рафаэль умер в 37-й день рождения. Распятие – ранняя картина (примерно двадцать лет). Немного наивная (см. развивающиеся [sic!] ленты). Лучше всего фигура Христа. Нарисована для монастыря».
Рози не с руки писать по-английски: ее почерк больше подходит для венгерского языка. В прошлом триместре она прислала внучке шкатулку для рукоделия – должно быть, собственную. Когда Марина, спрятавшись в ванной, открыла крышку, оттуда выпал листок разлинованной коричневатой бумаги. Запах дома из него уже выветрился, но листок Марина сберегла – кто знает, какие тайны хранятся в нескольких незнакомых словах, нацарапанных карандашом.
С тех пор как Марина поступила в Кум-Эбби, ее не покидают дурные предчувствия. Она думает об опасностях, грозящих семье, старается предотвратить их и боится, что не сможет этого сделать. С началом нового триместра страх занести в дом заразу усилился. В соседней комнате Симонетта «Днище» Брюс отравляет воздух музыкой и громким смехом. Хотя она дружит с девочкой из главного здания пансиона и поэтому часто бывает в отлучке, запах сигарет «Плэйерс» и духов «Левый берег» не дает о ней забыть: сила во зло. У нее, несомненно, был секс во время церковной службы; ее мать умерла или, по крайней мере, в разводе. Два дня с начала триместра Марина спускает рукава джемпера, открывая двери, к которым та могла прикоснуться, и боится дышать, услышав на лестнице ее шаги. Если смерть постучится в Маринин дом, виновата будет Симонетта.
Весь день Марина до боли скучала по матери (та снова не пишет), однако плакать нельзя – скоро идти на химию. Она бережет хлоридно-натриевые слезы до ночи.
6
Суббота, 21 января
Рози торгует дамским бельем. Когда-то этим занималось все семейство: Золтан, ее видный супруг, был владельцем «Фемины», о чем по-прежнему извещает вывеска в витрине; Ильди, в пятьдесят шестом году переехавшая в Лондон из Будапешта с ученой степенью по химии, вела их корреспонденцию; даже красавицу Жужи, которую сложно представить за какой бы то ни было работой, приставили к делу – она ездила по заданиям фирмы в Грецию, Вену и «Петербург», где знают толк в эластичных материалах. Одного Лора никогда не понимала… впрочем, если бы одного! Ей не раз доводилось слышать рассказы о героическом прошлом «Фемины»: о временах, когда Петер («Пэтэр») был грудным младенцем, Золтан сражался на войне, а Рози, простая уборщица в магазинчике «Гинзвальд» на Финчли-роуд, нашла пропавшие деньги и была с почетом произведена в ассистентки; о том, как она дельными советами заслужила право разработать собственную модель бюстгальтера, преуспела и получила новый заказ; о том, как ее заботам поручили полку, а потом и целую секцию, пока наконец она не скопила достаточно денег, чтобы вырваться на свободу и начать свое дело. Было за всеми этими рассказами и что-то еще – какая-то темная история о том, как Золтан в недобрый час сплоховал, и все пошло прахом.
Золтан был настоящим красавцем: не таким, как Петер, весельчаком, но зато куда большим рыцарем. Одно их объединяло – страшная, непоколебимая гордость. Церемонность, обостренное чувство чести – качества, которые в Рози заставляли окружающих трепетать, в Золтане приносили успокоение. Он даже по выходным прятал волосатую грудь под жилетом; повязывал галстук, отправляясь к дантисту; требовал, чтобы годовалые дети вставали по струнке, когда мать входит в комнату; ел бананы ножом и вилкой – в общем, был из тех, с кем всегда знаешь, как себя вести. Лора, единственная невестка Золтана, с каждым годом все больше по нему скучала. Он ее любил – хотя, конечно, не так, как Марину. В доме о нем вспоминать нельзя – тут же поднимается плач, – поэтому Лора представляет беседу со свекром в автобусе. Золтан все понимает и все прощает.
