Акт 2. Ничего. Просто неприятное, беспокойное плавание обратно.
Акт 3. Мы открываемся для дискомфорта и уязвимости и прорабатываем их.
Тут мурашки побежали у меня по коже. «Невозможно пропустить день второй. Невозможно пропустить день второй. Невозможно пропустить день второй. Где середина, где Акт 2?
Я прокрутила эту историю пятьдесят раз, но так и не конкретизировала второй акт. «Так что там об обратном пути к причалу? Что, если ключ к истории на озере скрыт под водой и потому не виден?» Мне пришло в голову, что и Карл Юнг, и Джозеф Кэмпбелл писали о воде как о символе бессознательного. Символизм и метафора встроены в наши гены повествования, но я обычно не использую такие термины, как «сознание» и «бессознательное». Я верю в понятия, но эти слова не вызывают у меня отклика. Мне ближе слова «ясно понимающий» или «осознающий». Тем не менее было ясно, что нечто происходило за пределами моего осознания, а существует ли более подходящий символ для «за пределами осознания», чем глубокая вода?
Беспокойство, которое мы со Стивом испытали во время купания в тот день, – не редкость для пловцов и дайверов. Вы многим поступаетесь, погружаясь в стихию, которую не можете контролировать и где сами ваши чувства ненадежны. Хантер Томпсон писал: «Цивилизация заканчивается на берегу океана. Дальше человек просто становится частью пищевой цепочки, совсем не обязательно оказываясь на верху ее». Может быть, я просто не знаю о том, что на самом деле произошло в тот день? Может, я рассказываю цивилизованную версию истории? Может, произошло что-то важное, что по сей день остается за пределами моего понимания?
Я стала записывать в исследовательский журнал все, что смогла вспомнить про свой обратный путь к пристани.
Во-первых, ощущения были ужасными – казалось, будто я плыву сквозь зыбучие пески. Очки не давали воде попадать в глаза, но я не видела дальше чем на ширину ладони. Еще в детстве я задавалась вопросом, как сине-зеленая вода может быть такой густой.
Я вспомнила, что в какой-то момент, примерно на середине обратного пути, мне стало действительно тревожно. Я думала о том, что находится подо мной. Есть ли там живые существа? Змеи? Я вспомнила, что сосед тети Лорении, о которой я уже рассказывала, утонул в озере, когда мне было восемь лет. Он рыбачил с причала, упал в воду, ударился головой при падении и умер. Я продолжала плыть, а мое воображение рисовало мне ужасные картины, и я начала терять самообладание (что со мной не часто бывает, когда я плаваю в озере или океане). Так происходит, когда я чувствую желание перевернуться на спину и просто лежать на поверхности, пока кто-нибудь не захочет меня спасти от моей тревоги, тогда я беру себя в руки.
Кроме борьбы с глубоководными страхами, я прокручивала в голове целый ряд случайных вопросов о Стиве и сложившейся ситуации. Мысленно я разыгрывала разные сценарии и проверяла себя на присутствие в реальности, пробираясь через темную воду. Я ничего не видела, но все чувствовала. Казалось, что эмоции, которые вырабатывал мой мозг, добавили по двадцать килограммов к моим лодыжкам. Я еле-еле могла ими двигать. Обычно я люблю невесомость воды. Но в тот раз я только и чувствовала, что почти тону.
Чем больше я писала, тем больше удивлялась живости воспоминаний того дня. Я стала составлять список моментов, которые мне удалось припомнить.
В начале плавания я начала рассказывать себе версию, в которой я выглядела бы жертвой (и героем) и которая закончилась бы тем, что я отомстила Стиву в самый неожиданный момент.
С каждым взмахом руки я думала: «Я так зла, я так зла». Но через несколько минут я призналась себе в том, что поняла несколько лет назад: когда я планирую кому-нибудь отомстить или репетирую разговор, в котором хочу кого-то обидеть, на самом деле в этот момент я испытываю боль, уязвимость или чувство стыда. Все три эти эмоции я ощущала на обратном пути. Мне было больно, что он оттолкнул меня, и стыдно от придуманных причин.
Потом я стала бороться с чувством мести. Я ненавижу подвергать Стива этой проработке, но, когда мне больно, она получается у меня лучше всего. Я могла изменить концовку, рассказав другую историю, – ту, где намерения Стива не были плохими. Пока плыла, я задавалась вопросами: «Могу ли я быть великодушной? Умею ли я это делать? Могу ли доверять ему? Доверяю ли я себе? Какое самое великодушное предположение я могу сделать о его ответе, признавая при этом свои чувства и потребности?»
Самый трудный вопрос того дня требовал и самого трудного, уязвимого решения, какое мне приходится принимать, когда я злюсь или боюсь: каковы последствия того, что я сложу оружие и сниму свои доспехи? Что, если он специально делает мне больно? Что, если он действительно бесчувственный человек? Если я обеспечу ему презумпцию невиновности и ошибусь, мне будет вдвойне стыдно за свою наивность и отверженность. Конечно, это был тот момент, когда я начала думать о том, что мы находимся в воде, и вспомнила о кракенах: гигантских кальмаров боялись целые поколения моряков. На самом деле я помню, как в то утро вспомнила сцену из второго фильма «Пираты Карибского моря», когда Дейви Джонс кричит: «Выпустить кракена!» Неудивительно, что я была слегка не в себе к тому времени, когда доплыла.
Помню, что очень хотела поговорить об этом со своими сестрами, прежде чем все испорчу.
Прежде чем я приготовилась написать 6-й пункт и расставить в нем запятые, меня постигло второе озарение. Боже мой! Все вопросы, на которые я пыталась ответить тем утром, вовсе не случайны. В них были заложены понятия из моего исследования по преодолению трудностей. Целый год я рассказывала эту историю в качестве примера уязвимости и устойчивости к стыду, но до сих пор не понимала, что внутри, в этой мутной воде, скрывается история о том, как подняться после падения.
В «Великие дерзания» я не стала включать все, что узнала о преодолении трудностей. И дело не только в том, что включить эту тему в книгу, которая охватывает такие обширные понятия, как «уязвимость» и «недостаточность», – это уже перебор; дело в том, что я сама еще не в полной мере понимала ее. Я уже знала, как важны для смелости устойчивость к стыду и уязвимость, но фактически процесс восстановления не был завершен, и я четко осознавала только его основы. Мне еще предстояло разобраться в процессе и выделить понятия.
Оглядываясь назад, я удивлялась тому, что процесс подъема после трудностей применим не только к крупным проблемам, но и к мелким повседневным происшествиям, вроде инцидента на озере. А я-то сначала считала, что работаю над процессом противостояния большим жизненным трудностям. Как и все, я знаю, что такое провал и что такое горе, – я переживала такие неудачи в карьере и на личном фронте, которые меняют жизнь. Отличительная черта исследования с помощью обоснованной теории заключается в том, что она способна генерировать основные социальные процессы с чрезвычайно широким диапазоном применения, но меня беспокоило, можно ли применять техники подъема после падения для решения широкого круга вопросов, иными словами, хочу ли я, чтобы это так и было. Уменьшится ли сила этого процесса, если применить его к более мелким событиям, вроде ситуации на озере? Ответ: нет. Я достаточно страдала, чтобы не сбрасывать со счетов возможность использовать эти навыки, когда приходится справляться с повседневными болью и разочарованием. Незначительные происшествия не меньше, чем крупные, способны воздействовать на нас и наши эмоции.
