– И как?
– Она зажглась только с восьмого раза.
– А он что сказал?
Эдриен сощурилась.
– Разрешил мне взять ее попользоваться.
– Ого. Почему вдруг?
– Не знаю. Но дал. Его вообще-то не особо любили.
Я легко мог себе представить такого пацана. У нас за спиной, грохоча, проехал полуприцеп. Эдриен казалась такой проницательной, такой практичной. На заправке было тихо, даже музыка не играла. Эдриен продолжила свой рассказ.
– Дерек отдал мне зажигалку, потому что я рассказала, зачем она мне нужна. Точнее, он чуть не отказал мне, потому что испугался. А я потребовала доказать, что он не струсил. Я взяла зажигалку и в ближайшие же выходные подожгла теткин гараж. Он сгорел дотла.
– Ой.
Эдриен заморгала.
– Какое-то время огонь даже казался добрым. Он полз по нижней части стены. А я осталась с ним внутри, чтобы поддерживать его, подбрасывала тряпки и всякую фигню. Это тянулось очень долго. Но потом он внезапно разросся, – у Эдриен от воспоминаний глаза раскрылись широко-широко. – Но я не ожидала, насколько громко это будет. Я заняла наблюдательный пост у своего любимого дерева. Какое-то время я огонь только слышала и едва видела. Видела скорее только дым, и все. А потом пламя выбило окно. Как кулаком, – Эдриен покачивала кулаком, но медленно. – Я еще взяла радиотелефон, вызвать 911 в случае, если огонь слишком уж расползется. Да я и хотела позвонить. Хотела все это остановить. Но надо было придерживаться плана. Увидеть, как гараж сгорит дотла. Это было мое; мне тогда было всего семь, но я понимала, я уже тогда знала, что ничего столь грандиозного уже никогда в жизни не испытаю, – она оценивающе посмотрела на меня. – Ко мне пришло ощущение ответственности. Что я должна это запомнить.
Не предполагалось, что я буду что-то отвечать, и я молчал. Эдриен подняла руку, на какое-то время она повисла в воздухе, а потом упала на колени.
– То, к чему я тебя принудил… – начал я.
Она вскинула брови.
– Мне понравилось.
У меня было такое ощущение, что я задремал и проснулся: я мог сидеть так, в машине, целую вечность.
– Слушай. Запиши эту историю, будет хорошее сочинение для колледжа.
Эдриен хотела, чтобы я рассказал ей о колледже. И она вела себя так, будто я больше об этом знал, чем ребята, не уехавшие из штата, или даже больше мог считаться студентом, чем они. Она оказалась очень находчивой и в каком-то смысле играла со мной. Но на другом уровне Эдриен была довольно искренней. К тому же никто не пытался более досконально понять, чему я там учился.
Эдриен спросила, как учеба связана с моей работой, – я рассказал ей, что писал длинную поэму под названием «Окраины», в ней Талса перемещалась в другие точки земного шара: Талса – нефтяной эмират, Талса – остров в южной части Тихого океана, Талса – пригород Нью-Йорка.
– Но я не на все занятия хожу, так, когда потянет; наверное, это можно сравнить с выбором книги, я рассматриваю колледж скорее как дополнительную информацию.
Эдриен меня понимала, но любопытство все равно было сильнее. Она хотела поподробнее разузнать о курсе по истории искусств.
– Ты должен меня учить, – заявила она.
Это я мог. Я сразу же изложил ей скучные подробности из области логистики: учебники я оставил в колледже, в хранилище, но охотно сообщил, что могу взять для нее необходимую литературу и в библиотеке, и тогда займемся.
– Давай завтра, – согласилась Эдриен. И пристегнула ремень безопасности.
– Я думал, ты хочешь от меня избавиться.
– Не думал. Ты внимательнее, чем тебе кажется, Джим.
Теперь ежедневно в восемь утра я ставил тачку в гараже небоскреба Букеров. Я делал вид, будто устроился туда на работу – в «Букер петролеум». Молодые люди не сильно старше меня в рубашках и галстуках ждали лифта, а я садился на желтую скамейку в фойе с книгами по искусству на коленках – они были слишком большие, скрыть их не удалось бы, так что я решил нахально демонстрировать их в открытую. В этот раз я притащил сборник обнаженной натуры работы старых мастеров. Я упер локти в колени и принялся разглядывать картины, попивая кофе со льдом, пока не спустилась Эдриен.
Она звонила мне в шесть, шесть тридцать, чтобы меня разбудить.
– Рутина – вот искусство, – сообщила она.
Это продолжалось примерно две недели.
В редкие дни она звонила в шесть и говорила, что приходить не нужно.
– Я что-то увидела, пойду и начну.
– Хорошо. – Придумав какое-нибудь объяснение для родителей, я ложился спать дальше.
Но, как правило, Эдриен появлялась в какой-нибудь яркой юбке, на каблуках – для нее наши прогулки стали неотъемлемой частью утра. Мы шли по центральным улицам, через рельсы, до старого кирпичного лофта, где она работала. Расстояние было чуть меньше километра – все в рамках внутреннего кольца. Приятно было превратиться в пешехода. У Эдриен в гараже небоскреба стоял небольшой японский мотоцикл, но пользовалась она им редко.
– Машины у меня нет, – сказала Эдриен. – И не хочу.
В первый день, когда мы пришли в студию, я потопал наверх, держа в руке кофе со льдом, я был готов к эмоциональным переживаниям и обсуждению. Но я к тому времени еще не осознал, в чем будет заключаться моя роль. Когда мы поднялись по лестнице, Эдриен приложила палец к губам и ввела меня в темную комнату. Когда мы добрались до дальней стены, она со скрипом подняла рольставни, – а когда в окна хлынул молочно-белый свет, она уже раскрывала краски, не глядя на меня. Я смутился и сел.
Вместо того чтобы показать мне свои картины, Эдриен просто взялась за работу. И не знаю, чего я ожидал, но меня вообще поражал тот факт, что она могла думать, пока я сидел и наблюдал. Она подняла кисть и нанесла мазок. Меня это просто парализовало. Со своего диванчика я видел некоторые из ее полотен – они, по крайней мере, выглядели реальными. На огромных холстах были изображены крупные абстрактные фигуры.
И только когда Эдриен требовалась пауза, она сама поворачивалась ко мне, да и то не для того, чтобы поболтать, или, боже упаси, коснуться меня или поцеловать, – нет, мы просматривали учебники по искусству. Я каждый вечер готовился, а потом пересказывал ей содержание курса истории искусств, насколько я его запомнил, художника за художником. Поначалу я был несколько неуверен в себе, меня злило, что мои ухаживания поставили на паузу, и я не предполагал, что ей понравятся такие художники, как Грез[6]или Шарден[7]. У обоих были скучные работы: жидкие цвета, умирающие люди, кто-то в парике наклоняется, чтобы поднять с пола ложку, или мать сидит с детьми за деревянным кухонным столом. Шарден еще мог заинтересовать Эдриен, потому что она сама была похожа на его молодую жену, которую он изобразил с белой шеей, в платке и с розовыми пальцами. Признаюсь, что каждый вечер, сидя дома в прохладе кондиционера, когда родители уже уходили спать, я клал на колени эти тяжелые альбомы по искусству и думал об Эдриен – об ее теле, – куда больше, чем там, в студии. Я воображал, что мы вместе учимся в колледже: после лекции по искусству мы идем в мою комнату.
