Август достал из кармана рубашки упаковку табака и бумагу и свернул себе цигарку. Табак он положил на стол перед Фредом.
— Хошь, не? — спросил Август.
— Но ты ведь говоришь и по-немецки?
— Хочешь или нет?
— Я не курю, — сказал Фред.
Август зажег цигарку и с наслаждением втянул в себя дым.
— Глянь-ка, уж. — Август указал на озеро.
Змея без усилий оставляла на поверхности воды податливый, гибкий след и быстро продвигалась вперед.
— Головастики как раз превращаются в лягушек и выходят на землю. Стол для змей празднично накрыт, — объяснил он.
— А ты ведь и впрямь умеешь говорить красиво и правильно, — заметил Фред.
— Ну, если надо, — ответил Август.
Фред и Август смотрели вслед змее, которая подплыла к другому берегу и скрылась под кустом.
— Ты разбираешься в зверье? — спросил Фред.
— Было бы глупо, если бы не разбирался.
— Почему?
— Я же участковый лесничий.
— Участкового лесничего я представлял себе иначе.
— С белой лохматой бородой? — засмеялся Август.
— По крайней мере, без татуировки.
Зазвонил мобильник Августа. Он провел короткий разговор, в котором речь шла о состоянии дорог и троп.
— Почему твой мобильник действует? — спросил Фред почти возмущенно.
Август не без гордости поднял свой телефон.
— Берет даже здесь, на озере. Но тоже не всегда.
— Лесник с татуировкой и со смартфоном, — обозначил Фред.
— Я наблюдал за тобой с полчаса. Снизу, через бинокль. Вначале подумал, ты браконьер. Но для браконьера ты слишком неуклюж. Ты вообще-то хоть знаешь, что был, считай, уже труп? — спросил Август.
— Можно, я все-таки сверну себе одну? — спросил вместо ответа Фред.
— Я думал, ты не куришь.
— Я бы с удовольствием начал.
— Это никогда не поздно.
Август пододвинул табак Фреду. Фред ловко свернул себе сигарету. Подождал одно мгновение. Закурил, сделал затяжку и смотрел на цигарку так, будто она была первой в его жизни. Август издал громкий свист. Айша, черный лабрадор, побежала от озера к хижине. Вскочила на скамью между мужчинами и села, учащенно дыша. Картина счастья.
1 июля
Дорогая Сюзанна!
Во-первых, сразу: я жив. Вы сейчас, наверное, подумаете: типично для Фреда Фирнайса — даже прилично умереть не умеет. И будете правы. А я скажу Вам еще кое-что: я этому рад. Да. Я рад, что я еще жив.
Это высказывание, наверное, удивит Вас ввиду той скорее безутешной картины, которую я являл собой в последние месяцы. Но перед лицом смерти, совершенно реальной, настоящей смерти, на скалистом склоне, хрупкость которого даже самые худшие берлинские панельные дома возводит в ранг мраморных дворцов, и после моего спасения одним лесничим, обладающим силой Геркулеса и посланным мне небесами, я одумался. Нет, одумался — не то слово. Я очувствовался. Первый раз за многие недели, а может, и годы, я ощутил в сердце нечто вроде радости и благодарности. Благодарности за то, что живу на этом свете. Да еще в таком красивом месте, как здесь.
Тем не менее я передал с Августом мое вчерашнее письмо к Вам. Может быть, тогда Вы лучше поймете, какое преображение произошло во мне. Август, кстати, и есть тот лесничий, напоминающий Геркулеса. Я несколько хаотичен. Только не расписывайте себе Августа как альпийского дедулю или вроде того. Он молод и вместо бороды носит татуировку на руке с крайне удавшейся русалкой — тем фантастическим существом, к которому он с раннего детства необъяснимым образом испытывал влечение. Он, разумеется, — как это, видимо, свойственно всем людям в этой отрезанной от мира местности, — немного неотесан. И неухожен, совсем как некоторые городские типы из берлинского андерграунда.
Я прямо-таки вижу Вас, слышу, как Вы иронично посмеиваетесь, но дело совсем не в этом. Признаюсь, вчера на закате мы с Августом здорово проголодались и истребили целый кусок грудинки с полбуханкой хлеба — запасы, которые Август, по счастью, постоянно держит наготове в своем рюкзаке. И снова я вижу, как Вы жмуритесь в улыбке — о, господин вегетарианец ест грудинку, не приходится ли ему после этого плакать? Но эту грудинку, дорогая Сюзанна, Август сделал сам, приправил розмарином и чесноком и несколько недель коптил. Со свежим черным хлебом это на вкус просто божественно! Рябиновый шнапс я мог бы после этого и вовсе не употреблять, я и без того уже был счастлив, но мне, разумеется, не хотелось показаться невежливым, так что я принял предложение Августа оставить мне бутылку. Проводить его до машины после нашего небольшого перекуса я был, честно признаться, уже не в состоянии. Кроме того — и это сегодня удивляет меня самого, — я и не хотел никуда уходить от хижины.
Когда Август распрощался со мной, я стоял на мостках. С гор веяло теплым ветром, и луна отражалась в водной ряби озера. Я стоял, и словно из ничего ко мне вновь вернулись жуткие мгновения на отвесной скале, и вдруг мою грудную клетку пробила дрожь. Как будто кто-то сидел внутри и бешено бился в ребра. Я начал дрожать всем телом. Я всхлипывал, я рыдал, слезы буквально брызнули у меня из глаз. Когда приступ миновал, я набрал в легкие побольше воздуха. Во время этого вдоха, который, казалось, заполнил всю мою грудь и который я ощущал как тепло в ступнях и ясность в голове, мне вдруг бросилось в глаза: за последние годы я разучился дышать.
Дорогая Сюзанна! Это так чудесно — заново открыть дыхание! Вот что я хотел Вам сказать.
Погода сегодня не так хороша. Тучи вяло тащатся по небу, воздух чреват дождем. Август обещал сегодня заглянуть. Он говорил, что отвезет меня в деревню, чтобы я смог закупить себе припасов. Кто знает, может, я воспользуюсь этой возможностью, чтобы уехать. «Мерседес» мне все равно придется оставить здесь, пока дорогу не отстроят заново. Это может продлиться и три дня, и несколько недель, так сказал Август. В этой стране есть более важные дороги.
Как бы то ни было — даже если я завтра уеду отсюда, поездка была ненапрасной, ибо я снова дышу. Я благодарен Вам за это от всего сердца.
Ваш Фред Фирнайс
PS: Я размышлял, почему я Вам пишу. Ведь это вообще-то странно, не так ли? Мы говорим друг другу «Вы», но многие люди, с которыми я на «ты», в последние годы куда-то потерялись. Разумеется, у меня есть друзья, подруги, да Вы и сами знаете. Но после успеха обеих книг все они вдруг увидели во мне некоего супертипа, чувствительного, высокодуховного, хорошо знающего свет, и этот взгляд превратился в портрет меня самого. У супертипа не бывает проблем. Успешный человек не рассказывает за маленькой кружкой пива о своих заботах и нуждах. Автор бестселлеров с фобиями — это же просто смешно! Смешон, например, страх, что больше не сможешь написать ничего хорошего. Страх потерпеть провал со следующей книгой. Исписаться навсегда. Я довольно долгое время был очень хорошо устроен в той вере, что и впрямь не имею ни забот, ни злобы, ни страхов. До тех пор, пока не иссох и не оголодал в этой вере. А потом я вдруг больше не мог писать! Но было уже поздно выкарабкиваться из этой ямы своими силами. Поскольку во внешнем мире у меня уже никого не было. Друзей по хорошей погоде не хочется грузить мрачными мыслями. Даже Шарлотту я не хотел грузить мрачными мыслями. А других, кроме мрачных, у меня не было. Когда она ушла, я испытывал, с одной стороны, облегчение, поскольку не хотел взваливать на нее непосильное бремя. С другой — покинутость придавила меня, как свинцовая крышка.
