— А как она у Власова оказалась?
— Пять лет назад ее добрый гений, который Власову приходится задушевным приятелем, посетовал в разговоре, дескать, несолидно ему, большому человеку, а он к тому времени стал довольно-таки большим человеком, даже в депутаты метил, да не прошел, так вот, несолидно ему проститутку держать. Было бы их хотя бы штук двадцать — еще куда ни шло, а одна — люди не поймут. Но поскольку ему как честному человеку неловко хорошую девушку просто так увольнять, без выходного пособия, он ищет, куда бы ее пристроить. Ну, Власов по дружбе и пристроил Марину к себе.
Костик допил кофе и засунул чашку в стол.
— А чего не моешь? — поинтересовался Иван.
— Так нажористее будет. Я их никогда не мою — на работе, я имею в виду. Хотя… — Костя смущенно усмехнулся, — однажды на старом месте чуть от стыда не умер. Ко мне девушка зашла и кофе попросила. Я нет чтобы сказать: кончился кофе или еще что-нибудь придумать! Достаю чашку, а там черный слой в палец толщиной, хоть зубилом отбивай.
— Ну и что?
— Да ничего. Она вежливо отказалась и больше не появлялась.
— И хорошая девушка была?
— Да как все.
— А вот у меня однажды… Впрочем, ладно, — Иван перебил сам себя, — ближе к делу. Ты мне не сказал, кажется, кто этот добрый дядя, который Колычеву подобрал.
— Держись крепко! Бергер его фамилия. Вячеслав Иванович. Тот самый. Кстати, Власов намекнул, что Бергер на Колычеву был обижен — как-то она с ним… неуважительно попрощалась.
— Какой пассаж!
Иван откинулся на спинку стула и задумался.
Если бы собрать вместе те зубы, которые на Бергера точили все разновидности правоохранительных органов, хватило бы не на одну акулу. Но формально он был чист, да еще имел большой набор всевозможных крыш и таких волосатых лап, что шерсть на них можно было заплетать в косички.
— Знаешь, Костик, — сказал Иван, вытряхивая из пачки сигарету, — даже если вдруг предположить, что это Бергер самолично ее замочил, а это скорее из области ненаучной фантастики, то мы бы с ним ничего не поймали. Всегда найдется десяток свидетелей, которые под присягой подтвердят, что в данное время он был совсем в другом месте. Да и потом такие люди сами по мелочам не пачкаются, на это шестерок хватает. К тому же с чего бы нам это предполагать? Вот если бы его в депутаты выбрали, а еще лучше только выдвигали бы, тогда да, головная боль нам была бы обеспечена.
Иван подтянул к себе пепельницу. Мучившая его головная боль как-то вдруг прошла.
— А ты насчет жениха не интересовался?
— Интересовался. Все, с кем говорил, громко удивлялись. Марина, говорят, разве что под паровозом не лежала, да и то только потому, что паровоз не заплатит. Но вот насчет серьезных отношений…
Получив по телефону «добро» от Чешенко, Иван включил компьютер, вошел в телефонную базу и вывел номер Бергера в «Стримбанке». По одному прошлогоднему делу, где Бергер проходил свидетелем, Иван знал, что легче всего его можно застать именно там. Бергер числился членом совета директоров, хотя всем было известно, что именно он фактический владелец банка. Дозвонившись в приемную, чтобы предупредить о своем визите, Иван сложил бумаги в сейф и снял с вешалки куртку.
— Костя, остаешься за Полкана. Чужих кусай без предупреждения. Посмотри, что еще можно сделать по нашим делам, и свободен.
От дверей Иван вернулся и набрал свой домашний номер. Было уже почти шесть, но к телефону никто не подошел. Галя сегодня работала до пяти. Наверно, пошла за Аленкой, а потом по магазинам. Придется позвонить из банка.
Он почувствовал неловкость перед женой. Последние недели Иван приходил домой поздно, порой за полночь, а Галя так хотела провести вечер вместе, приготовить что-нибудь вкусное, посидеть за столом всей семьей. Да и Аленку он сколько времени видит только по утрам. Галя никогда не упрекала его. Ее мать была следователем томской городской прокуратуры, и дочь с детства усвоила специфику подобной работы. Но в душе — Иван был в этом уверен — она грустила, боялась, что он разлюбит ее, толстую и постаревшую, найдет молодую и красивую. Иван вдруг почувствовал к ней такую нежность и жалость, что захотелось плакать.
Анна Степановна переложила тяжелые сумки в левую руку и открыла входную дверь. Включила свет в прихожей, сняла старое немодное пальто с каракулевым воротником, промокшие насквозь сапоги. Что-то было не так. Ну конечно, красные кожаные тапки валяются на виду, вместо того чтобы мирно покоиться в недрах тумбочки.
Опять Юлька приезжала белье втихаря стирать. Не позвонила, не предупредила. Они уже месяца четыре не виделись. Даже на Новый год дочь не соизволила появиться. Поздравила по телефону. После смерти отца она совсем отдалилась. И ведь нельзя сказать, мол, за что Анечка боролась — на то и напоролась. Наоборот, уж кто-кто, а она всегда боролась против. Против того, чтобы девчонка считала себя центром Вселенной. Это бабушки, дедушки, дяди, тети, да и папочка, — все только и твердили: «Ах, Юленька, умница, красавица…» Вот и получили умницу-красавицу, извольте радоваться.
Привычно заныло сердце, привычные жгучие слезы подступили к глазам, защипало веки. Анна Степановна в приступе острой жалости к себе грузно опустилась на банкетку и заплакала. Когда первые слезы обиды прошли и дышать стало легче, она тяжело вздохнула, встала и направилась на кухню разбирать продукты.
Что уж теперь рыдать, все равно ничего не изменишь! Не было бы хуже. Теперь ведь телевизор нельзя включить, газету открыть, чтобы не наткнуться на какие-нибудь ужасы. Не дай бог с Юлькой что-нибудь случится! Этого Анна Степановна боялась больше всего на свете — до холодного пота, до ночных кошмаров. Эта ее работа… Ходит к клиентам на дом, неизвестно к кому, куда. А про личную жизнь и говорить нечего, только и делает, что приключений ищет. Ничего не боится.
Но как же все-таки получилось, что девчонка выросла такой… такой нахальной и циничной. Ведь с детства, с младенчества ей внушали только доброе, книги умные читали, разговаривали о жизни. Ума-то она набралась, кого угодно переговорит, переспорит, а вот души нет… Любит только себя, замечательную, считает, что весь мир существует для нее одной. И ведь, что самое удивительное, все так и получается — как она хочет, будто само собой.
Со двора через открытую форточку доносился заливистый лай одуревшей от долгожданной свободы молодой колли. Воспоминание было таким ярким и щемящим, что слезы снова брызнули из глаз…
… — Послушай, ну нельзя же быть такой самоуверенной, — ее голос звучал устало и расстроенно. — Конечно, человек должен верить в свои силы, но нельзя все-таки считать себя лучше других.
— Мама, а почему я не могу считать себя лучше других? — пятнадцатилетняя Юля искренне недоумевала. — Я ведь действительно лучше многих.
— И чем же ты лучше?
— Ну, во-первых, я красивая. Ты будешь это отрицать?
