— Нет, не значит.
— Значит, Рико, значит.
— Если интеллигент значит буржуй, то ты буржуй в квадрате: как выходец из буржуазной среды и как интеллигент.
Я так доволен своим ходом, что, напыжившись, несколько мгновений сижу не дыша, пораженный собственной смелостью. Однако все кончается ничем, потому что Маурицио отвечает совершенно спокойно, с налетом любопытства и скрытой уверенности, настолько скрытой, что ей даже неловко обнаружить себя: — Верно, я из буржуазной среды и по праву могу считать себя интеллигентом. Но я не буржуй и не интеллигент, потому что я революционер.
— Да на каком основании? Только потому, что вместе со своими сокурсниками создал так называемую группу и разглагольствуешь с ними о политике? Говорю писклявым, срывающимся голосом. Чувствую, что по уши увяз в трясине, и пытаюсь сам себя вытащить за волосы. Маурицио отвечает: — Нет, Рико, революционер — это просто-напросто тот, кто сумел перековаться.
— Перековаться во что? — В революционера.
— Значит, ты и другие члены группы сумели перековаться? — Да О, как много мне хочется сказать! Например, что "возвышенец" никогда не перековывается, да ему это и не нужно вовсе: он всего лишь переходит от одного состояния возвышенности к другому. Что и словечко-то это — "перековаться" — вполне под стать другому такому же — "буржуй": удобное оружие, если пользоваться им со знанием дела и в нужный момент. Да и мало ли что еще! Но что бы я ни говорил, все равно останусь безнадежным "униженцем", будь я хоть семи пядей во лбу. Впрочем, известно, что ум и унижение вечно ходят парой. Все кончается тем, что я говорю именно то, чего как раз говорить не должен: — Откуда ты знаешь, может, я тоже перековался в революционера? — Судя по твоему сценарию — нет.
— Интересно, какой же у меня сценарий? — Контрреволюционный.
— Что же в нем контрреволюционного? — Все.
— Ах вот как. Слишком громко сказано, это еще нужно доказать.
— Ну, возьмем, к примеру, то, что Родольфо и Изабелла отказываются прикончить мошенника-антиквара.
— Так ведь и в твоем с Флавией наброске Родольфо и Изабелла не стали убивать мошенника-антиквара.
— Да, но не из жалости, не из политической незрелости, не от ужаса кровопролития и так далее и тому подобное, как в твоем сценарии.
— А из-за чего же тогда? — Из тактических соображений.
— А что, разве Родольфо и Изабелла не могут испытывать жалости? — Нет, не могут.
— Почему? — Потому что революционерам не свойственно испытывать жалость к предателям и тем более действовать, а точнее, бездействовать из жалости. Знаешь, о чем говорит эта твоя жалость, с которой ты так носишься? — О чем? — О том, что на самом деле ты воспринимаешь группу из фильма, а следовательно, и нашу группу, послужившую ее прообразом, как сборище маменькиных сынков, трусливых и безобидных, которые решили поиграть в революционеров.
— Это не так.
— Так, так.
— Нет, Маурицио, я просто хотел по-своему осмыслить положение вашей группы.
— И каково же, по-твоему, это положение? — Ну, это как положение человека, который твердо намерен совершить, но пока еще не совершил… экспроприацию.
И снова я горжусь собой. Аи да я, аи да молодец! И сно ва Маурицио невозмутимо удерживается "сверху" и отвечает совершенно спокойно: — Верно, мы еще не совершили экспроприацию. Но это не имеет значения. Все равно ты должен был отразить истинную природу нашей группы.
— В чем же, по твоему мнению, заключатся истинная природа вашей группы? — Истинная природа нашей группы в том, что она представляет собой группу профессионалов, а не сборище маменькиных сынков. Что делают профессионалы? Они собираются вместе, чтобы разработать и осуществить некий проект. Проект не удается, как это случилось в сюжете нашего фильма. Ладно. В следующий раз получится. Тем временем группа не распадается, не отказывается от борьбы, не отходит от революционной деятельности. Наоборот, она пытается обнаружить ошибку, из-за которой рухнул весь проект. Поэтому в нашем наброске повествование действительно ведется закадровым голосом, как и в твоем сценарии, но в голосе Изабеллы, дающей на заключительном собрании группы отчет о срыве экспроприации, нет ни уныния, ни печали. По нашему замыслу, чтение отчета — холодное, отрешенное, научное — явилось бы подходящим комментарием к фильму. А уж о ностальгии по героической молодости и речи быть не может! Странно! Правду о группе Маурицио, несомненно, сказал я. Маурицио же вольно или невольно утверждает то, что не соответствует истине. И несмотря на это, он, как обычно, находится "сверху", а я со всей моей правдой — "снизу". Неожиданно для самого себя выбрасываю белый флаг и отчеканиваю: — Ты прав. Хорошо, я уничтожу свой сценарий и перепишу все заново.
"Униженец" вечно обречен на ошибку, он никогда не попадает в точку. Внезапно, по непонятным для меня причинам, Маурицио смягчается: — Нет, уничтожать сценарий вовсе не обязательно. Достаточно его исправить. Закадровый голос так или иначе должен принадлежать Изабелле. Но в нем не должны звучать ностальгические нотки по героической молодости. Изабелла читает свою речь громко, уверенно, жестко. Что касается финала, то его следует разместить не в провинциальном доме, где Изабелла живет вместе с мужем и детьми, а в нашем штабе в Риме: на стенах портреты Маркса, Ленина, Сталина, Мао, Хо Ши Мина, группа собралась в полном составе заслушать отчет Изабеллы. По окончании его группа единогласно решает подготовить в ближайшее время вторую экспроприацию, избежав на сей раз ошибок первой.
Изничтожен! Растоптан и изничтожен! Мне ничего не остается, как радостно воскликнуть: — Значит, ты все-таки думаешь, что мы сможем работать вместе? Маурицио затягивается, как бы в задумчивости смотрит на зажженный конец сигареты, затем отвечает: — Думаю, да. Есть тут, правда, одна загвоздка.
— Какая? — Я поставил группу в известность о твоем сценарии и о его контрреволюционной трактовке. Сказать по правде, они серьезно настроены против тебя и требуют твоей замены.
— Как же нам быть? — Думаю, мы поступим следующим образом: я представлю тебя группе, ты выступишь с самокритикой, расскажешь о старом сценарии и объяснишь, каким собираешься сделать новый. Будут прения. Потом мы получим "добро" и возобновим работу.
Похоже, я легко отделался. Нежданно-негаданно все как будто оборачивается к лучшему. Приободрившись, восклицаю: — За самокритикой дело не станет. Самое главное, мне будет очень приятно наконец-то встретиться с группой. Ведь ты столько говорил о ней, что у меня от любопытства уже слюнки текут.
Но Маурицио еще не закончил. Он добавляет: — Только перед этим разговором тебе надо бы как-то их задобрить. Повторяю: у них на тебя зуб. Хочешь совет? — Совет? Конечно.
— Не теряя времени, ты должен первым сделать встречный шаг.
— Но какой? — Взнос. Нам нужны средства для организации новой штаб — квартиры. Ты мог бы внести некоторую сумму в качестве твоего вклада в общее дело.
