— С удовольствием, но я сейчас не могу, — солгала я. Мне было слишком тяжело видеть их близость, любовь друг к другу.
— Ну, перестань, всего один коктейль. Фред снова начал их готовить. Он делает полный шейкер напитка, а вдвоем его очень тяжело осилить. Каждый раз мы напиваемся и не можем…
— Я не против, но должна кое-что сделать.
— Слишком много работы, — Фред вспомнил поговорку, — и Джек превращается… — Он умолк и выглядел ужасно сконфуженным.
Я пожалела его. Пальцы Джеральдины, перебиравшие ее торчащие кудряшки, едва не запутались — она была смущена не меньше мужа. Наши взгляды встретились. Я улыбнулась ей. Она подняла одну бровь, красноречиво давая понять: извини за промах. Естественно, я не обижалась на Дарреллов. Для меня, в отличие от них, эти слова ничего не значили.
— Не соблазняйте меня, — попросила я.
— Вот что я скажу тебе. — Фред теперь говорил очень быстро. — Почему бы тебе не прийти к нам в воскресенье, можем приготовить барбекю. — Он взглянул вверх на безоблачное небо. — Сейчас как раз подходящая погода.
— Единственное, что гарантированно помогает справиться с жарой, — это планы по поводу барбекю, — откликнулась Джеральдина с кривой усмешкой. — И все же давай попробуем. Джоан, ты не хотела бы присоединиться? Больше никого не будет, так что ничего страшного, если пойдет дождь.
* * *
Я думаю, выходные у всех проходят примерно одинаково. Даже когда мы с Джеком были вместе — счастливая жизнь и планы на будущее, — каждый раз воскресенье было тяжелым днем, если только мы не занимались чем-то особенным: катались на лодке, к примеру, или приглашали друзей на ленч. Почему-то этот день всегда затягивал в трясину тоски, был неким подобием паузы в реальном времени, когда необходимо прилагать усилия, чтобы не впасть в летаргию. Когда я осталась одна, воскресенья стали моим слабым местом: всякий раз длинный непрерывный день, перетекающий в вечер. В холодную унылую погоду, когда поздравляешь себя с тем, что дома можно скрыться от слякоти, этот день казался сносным и в каком-то смысле даже праздничным. Но сейчас, после того как выглянуло яркое майское солнце, все стало гораздо сложнее. Я чувствовала колючие, неухоженные растения у собственных ног, смотрела на замечательный сад соседей и испытывала искушение. «Почему бы и нет, — подумала я, — ведь, чтобы снова замкнуться в себе, мне достаточно будет преодолеть изгородь». В конце концов я кивнула и была вознаграждена — это было мучительно — их нескрываемым восторгом по поводу моего прихода.
— Значит, коктейли в двенадцать? — предложил Фред.
— Коктейли в двенадцать, — торжественно подтвердила я.
— Позавтракай как следует, дорогая, — посоветовала Джеральдина, — потому что напитки будут убийственными, а ты знаешь, как долго приходится ждать еду, если в роли шеф-повара выступает Фред.
Вернувшись домой, я чувствовала себя так, будто только что поднялась на гору Эйгер. И уже сожалела о том, что согласилась прийти, и была потрясена, насколько же трудно пожертвовать долей неприкосновенности. Я дрожала, потому что солнце уже садилось, и решила надеть теплый кардиган. Потом я планировала собраться с силами и написать письмо родителям, чего не делала в течение многих недель. Поскольку я так и не сообщила им, что мы с Джеком уже не вместе, вполне понятно: это было сложной задачей, которую я всячески старалась отложить.
Две вещи мешали обычному спокойствию и однообразию моего существования дома. На коврике в холле лежала брошюра, а на стеллаже — яркая книга, которую оставил Робин Карстоун. На блестящей суперобложке было написано: «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности». Сначала я подняла брошюру. Она была из какой-то организации стран Британского содружества. «У вас есть свободная комната для студента, изучающего краткий курс? — агрессивно вопрошала она. — Нигерия, Кения, Малайзия (далее следовал список стран) — независимые страны, но им по-прежнему нужна наша помощь». Потом шел рассказ о самих учебных программах, их продолжительности, и объяснялось, какое размещение необходимо. Я сморщилась: в моем доме для чужих места не было. «Д.Г. Лоуренс: пророк сексуальности» тоже раздражал меня, но эту книгу по крайней мере я смогу вернуть после уик-энда. Литературная уловка Робина Карстоуна не сработала. Отлично. Дэвид Герберт Лоуренс никогда меня особо не интересовал: слишком много пышных фраз в стиле чувственной женщины для того, чтобы мне понравилось. А в его поэзии, на мой вкус, было чересчур много мистицизма. Лучшими произведениями Лоуренса были эссе, но их он написал не так уж много.
Я взяла книгу. В моей жизни больше не было места сексуальности, однако, возвращая ее в понедельник, я не смогу сказать ничего вразумительного, если не просмотрю содержание. Хорошее воспитание, как всегда. Да уж, чтобы остаться собой, мне следовало швырнуть это сочинение в лицо его владельцу и добавить: «Убирайся!»
Книга была совсем новая и не библиотечная. Открывая ее, я услышала хруст корешка, запахло краской. Как и предполагалось, в нее входили «Влюбленные женщины», «Сыновья и любовники» и одно из последних произведений — «Леди Чаттерлей», но где-то в середине я наткнулась и на несколько стихотворений. И — это предположить было еще проще — некоторые строки жирно подчеркнуты черными чернилами. Это была последняя строфа стихотворения под названием «Верность»: мне не захотелось бы обсудить ни единого слова.
Из неистовой любовной страсти
Постепенно появляется драгоценный камень — в древней,
много раз расплавленной породе двух сердец — мужчины и женщины.
Камень этот — кристалл гармонии, алмаз доверия, сапфир верности.
Драгоценный камень взаимного покоя, рожденный из
неистовой любовной страсти.
Я резко захлопнула книгу. К счастью, мне удалось спастись. Мы могли бы сейчас сидеть где-то в этом доме, склонив головы, и читать эти строки. Кошмар.
Я поднялась наверх за кардиганом и бумагой, чтобы написать письмо, довольная тем, что мне удалось так легко отделаться. Этот дом — моя территория, закрытая для студентов из стран Содружества, для Робина Карстоуна, Дэвида Герберта Лоуренса и, конечно, — вне всяких сомнений — для «Верности».
Давай, давай!
Глава 4В эти выходные погода не изменилась, может быть, даже стало жарче. Всю субботу я лежала на солнце, и кожа приобрела золотисто-коричневый оттенок — только для моего собственного удовольствия. Наконец-то на свет появился Тристрам, и это могло бы стать лучшим событием за эти дни, если бы на горизонте не маячили приглашение на воскресенье и его возможные последствия. Я внезапно обнаружила — ничего удивительного в такую жару, — что начала оттаивать, и к концу утра в день отдохновения была готова идти к соседям. Даже с нетерпением ждала этого момента.
Одежда хранит воспоминания. Я поднялась наверх — выбрать что-нибудь необременительное и нарядное. И уже оделась, когда меня словно током ударило. На вешалке это было обычное белое хлопковое платье, но, надев его, я как будто попала в фильм о своем прошлом. Тем летом я носила его практически не снимая. Джеку оно нравилось: полупрозрачное, простое, довольно узкое, так что под него нельзя было надеть бюстгальтер. Когда мы собирались куда-нибудь и я советовалась с ним по поводу одежды, он выбирал именно это платье. Было слишком поздно возвращать его в шкаф и делать вид, что у него нет прошлого. Воспоминания нахлынули огромной волной. Бесполезно закрывать глаза и зажимать уши — голова все равно продолжает работать: возникают образы, сокровенные мысли. Какой бы сильной ты себя ни считала, невозможно на равных состязаться с ними. Будь я собакой, я бы завыла; но я человек — и поэтому грубо выругалась, потом еще и еще раз; отзвуки от моего яростного крика уже слабели и затухали, а образы так и не исчезли. Осталось одно воспоминание — яркое, четкое и, что еще хуже, по-прежнему очень эротичное. Что ж, подумала я со злостью, пусть…
