Все это время она не могла забыть о двух людях в гамаке в саду. Через окно она могла видеть сзади только его и темную голову Пола. Послышался всплеск кокетливого игривого смеха, и Энн потянулась за сигаретой. Закурив, она снова глянула в окно: гамак уже не качался, и голов не было видно.
Глава 3
Неделю спустя Пол снова уехал из Лондона, и четыре дня Энн нечего было делать. Даже Смизи не знала, куда он поехал, так как он не оставил никакой записки или адреса для пересылки писем.
— Часто он так делает? — спросила она у Смизи.
— Довольно часто. Мне кажется, что ему надоедает работать и таким образом он пытается выбросить пьесу из головы.
— Может быть, Сирина помогает ему в этом?
— Если так, то это будет первым полезным делом в ее жизни!
Энн нагнула голову к машинке и искоса посмотрела на Смизи:
— Когда-нибудь она может оказаться вашей хозяйкой. Вам лучше быть осторожней в своих словах.
— Мистер Моллинсон так не поступит. Он не позволит себе снова так быстро подпасть под ее влияние.
Энн насторожилась. Второй раз их разговор принимал интригующий оборот. Нежелание сплетничать о своем нанимателе заставляло ее быть сдержанной, но у Смизи таких внутренних запретов не было, и раз начав говорить о каком-то предмете, она не могла остановиться.
— Не то чтобы миссис Браун не научилась чему-то за последние годы. Когда она появилась впервые, то обходилась без всяких этих «спасибо» и «пожалуйста». Теперь она тщательно следит за своими словами и поведением. Даже со мной.
— А что, мистер Моллинсон когда-то хорошо ее знал?
— Еще как! Да, я могла бы…
В дверь позвонили, и экономка поспешно вышла. Она не вернулась, и Энн возобновила работу, раздумывая над ее последним замечанием.
Следующие несколько дней она была занята пьесой. Исправлений было много, и часто она с трудом расшифровывала его мелкий почерк. Но на третий день все было закончено, и Энн удовлетворенно стала читать все целиком.
Пол Моллинсон сделал себе имя как мастер изящной комедии, и сначала все, что выходило из-под его пера, имело успех у публики. На волне успеха он решил попробовать себя и на чем-то более серьезном. Первой попыткой была пьеса, действие которой происходило за «железным занавесом». Главные роли в ней играли отец Энн и Кора Риис. «В тисках» имела шумный успех. Но после этого, вот уже четыре года, с какой-то однообразной регулярностью неудача следовала за неудачей. Теперь он решил от драмы перейти к сатире.
«Сущность его драм, — говорилось в одном из отзывов на последнюю пьесу, — показать нам, что мы жертвы собственной личности. Герои пьес этого молодого автора — марионетки, которые этим-то и вызывают жалость».
Читая новую пьесу, Энн могла представить себе, какие последуют отклики. Если она не ошибается, а интуиция никогда не подводила ее, Полу предстоял еще один провал. Неверие в людей звучало в каждой реплике, каждой ремарке, и поскольку Энн была знакома с настоящей Мэри-Джейн, она видела, где он ошибается. Будучи не в силах удержаться, она взяла в руки карандаш и сделала на полях несколько замечаний. Вышло скупо и непонятно. Она вставила в машинку новый лист и написала свои предложения более развернуто. Одна страница стала двумя, и часам к пяти почти весь второй акт был переделан.
В течение всей недели от Пола не было никаких вестей, но утром в пятницу, добравшись до Хэмпстед-Мьюз, Энн увидела около ворот темно-зеленый «бентли».
Она прошла через холл и стала подниматься по лестнице в спальню, чтобы положить вещи, когда он окликнул ее. Она быстро вошла в кабинет, и одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что он прочел ее поправки. Она прислонилась к двери. Белый косяк мягко контрастировал с зеленым цветом ее платья.
— Доброе утро, мистер Моллинсон.
Не ответив на ее приветствие, он раздраженно шваркнул рукопись на стол перед собой:
— У меня было впечатление, что вы работаете здесь секретарем, а не моим соавтором!
— Мне очень жаль, — нервно проговорила она. — Но мне было нечего делать. И казалось таким нелепым сидеть зря, и вот я… я записала некоторые соображения.
— А это было еще более зря! — Он яростно схватил пьесу и, разорвав поперек, швырнул листы на пол. — Вот вам ваши замечания! А теперь подберите и перепечатайте. И проверьте хорошенько, чтобы было все так, как я этого хочу… а не так, как хочется вам.
Два ярких пятна загорелись на ее щеках.
— Вы ведете себя как ребенок! Совершенно не нужно было все рвать.
С каким-то рычанием он двинулся через всю комнату к ней. Выражение его лица было таким угрожающим, что она попятилась и попыталась уйти. Но он схватил ее за плечи и повернул к себе лицом.
— Не слишком испытывайте мое терпение, — прошипел он. — Если попробуете, будете очень жалеть.
Она попыталась высвободиться из его рук, но ее движения только больше разъярили его, его хватка усилилась, пальцы впились ей в плечи.
— Пустите меня! — задохнулась она. — Если вы немедленно не уберете свои руки, я закричу!
Долгое время он смотрел ей в глаза, потом руки его опустились, и он ухмыльнулся:
— Это слова Мэри-Джейн… А я-то удивился, почему они звучат так знакомо!
Энн не ответила и, нагнувшись, стала дрожащими руками подбирать страницы пьесы, стараясь дотянуться до листов, залетевших под стул. Ее рука столкнулась с его тонкой загорелой рукой, и она отдернула свою. Моллинсон поднялся на ноги с листком в руке:
— Вот вам еще один.
Не говоря ни слова, она взяла его и села за машинку.
Уголки его тонкого рта поднялись в улыбке.
— Все еще злитесь на меня?
— Нет.
— Злитесь. Я вижу по вашему лицу. Вы не очень хорошая актриса.
Энн ничего не ответила, но его последнее замечание вызвало появление лукавой ямочки на щеке.
— Так-то лучше, — сказал он и неожиданно подошел к серванту у стены. — Я выпью шерри, хотите присоединиться?
Почувствовав, что отказываться будет грубо, Энн взяла бокал. Он налил себе тоже и задумчиво присел на ручку кресла. В сером костюме из тонкой шерсти и белой, распахнутой у ворота спортивной рубашке он выглядел моложе, чем когда-либо, и, пожалуй, счастливее. Хотя она не могла понять, создалось у нее это впечатление из-за небрежной одежды или из-за выражения его лица.
— Хотите сигарету?
Она взяла сигарету и наклонилась к его руке закурить. Ее опущенные ресницы бросали на щеки легкую тень.
— Сколько вам лет? — неожиданно спросил он.
— Двадцать два.
Он пожал плечами:
— Иногда вы выглядите значительно моложе своих лет, а иногда гораздо старше. — Закурив сигарету, он сел, держа свой бокал в руке. — Мне жаль, что я взорвался, но до сих пор никто не критиковал меня до такой степени жестко.
