Теперь Глэдис больше не боялась. Она думала, что самое худшее с ней уже случилось, но это было не так.
Как только судно вышло в море, женщин-заключенных предоставили в распоряжение офицеров и команды. Сначала разобрали хорошеньких, и, если они подойдут, их могли оставить жить в каютах офицеров на все плавание. Прочих отдавали матросам, грязным и грубым, которым разрешалось время от времени позабавиться в порядке вознаграждения за хорошую службу.
Когда за ней пришли в первый раз, она держалась стойко. Матрос, которому она досталась, был нетерпелив, и все произошло очень быстро. После этого она лежала на своей койке, стараясь не двигаться, и чувствовала, как ее охватывает равнодушие к происходящему и как она все дальше удаляется от себя прежней. Все просто: можно сдаться и стать такой, как другие женщины, — оставить надежду, не размышлять, лишиться собственной воли. А можно было постараться выжить. И Глэдис решила выжить. Как тот мышонок. Она почувствовала едва заметное прикосновение к руке. Явился мышонок. Глэдис раскрыла ладонь, и он стал подбирать крошки черствой галеты, которые она приберегла для него. Глэдис хотелось потрогать его, чтобы узнать, такая ли мягкая у него шерстка, как кажется, но она не осмелилась. Он мог убежать, и тогда она осталась бы совсем одна.
Послышался какой-то шум. Глэдис замерла. Мышонок перестал есть и тоже замер. Наверху открылся люк, и кто-то, осветив внутренность трюма фонарем, стал спускаться по лестнице. Она крепко зажмурила глаза.
«Тихо. Лежи тихо, как мышонок», — приказала она себе.
В трюме слышались стоны и бормотание потревоженных заключенных. Когда Глэдис открыла глаза, мышонок уже убежал. А вот ей повезло меньше: шаги остановились возле ее койки. Фонарь, осветив лицо, ослепил ее.
— Тебя зовут Глэдис? — хмуро спросил корабельный врач. Она не ответила.
Схватив ее за руку, он поднял ее с койки, закатал рукав и осветил фонарем кожу.
— Оспинки, — заявил он наконец, обнаружив возле плеча на руке три маленьких шрама. — Ты-то мне и нужна. — Он снял с нее цепи и сказал: — Идем со мной.
Глэдис не было страшно. Она позволила доктору помочь ей выбраться из люка навстречу судьбе.
Две недели спустя Эштон, закутавшись в плащ, стоял на палубе судна, ожидавшего, когда рассеется туман, чтобы отплыть из Дувра. Большинство пассажиров укрылись от сырости и холода в каютах, и Эш стоял на палубе в одиночестве, отыскивая взглядом — и, наверное, напрасно — что-нибудь такое, что хотелось бы сохранить в памяти о стране, которую он покидал.
Денег ему хватило всего на один билет, поэтому пришлось оставить слуг. «Возможно, это даже к лучшему», — подумал он, криво усмехнувшись. Сомнительно, чтобы в дебрях Америки нашлось место человеку, который только и умеет, что должным образом завязать господину галстук да приготовить для него фрак. Однако сомнительно также и то, что там найдется место для молодого человека, не владеющего никаким ремеслом, кроме обращения с красками и холстами. Он сознавал важность принятого решения и с тревогой смотрел в будущее, однако мысль о том, чтобы вернуться назад, ни разу не пришла ему в голову.
В нем что-то изменилось в тот момент, когда он увидел, как руки Уинстона сжимают горло той служанки, а возможно, это жило в нем многие годы и просто именно тогда вырвалось наружу. Как бы это ни называлось — страстность, храбрость или сила воли, — но это качество, раз проявившись, уже не позволяло забыть о своем существовании. Эш был в долгу у Уинстона, потому что своим мерзким поступком тот в корне изменил его жизнь. И как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, отныне он был хозяином своей жизни.
Предстоящее ему путешествие было опасным, а его будущее — неопределенным. Он понимал, что, вполне возможно, видит берега родной земли в последний раз, и тем не менее не испытывал сожалений.
Его внимание привлекло какое-то движение на нижней палубе, и он присмотрелся повнимательнее. По палубе шла девушка, и на мгновение что-то в ее походке, в том, как падали на плечи кудрявые волосы, напомнило Эшу девушку, которую он изобразил на рисунке, назвав его «Невинность». У него почему-то учащенно забилось сердце, и он наклонился, чтобы получше разглядеть ее. Как будто почувствовав, что за ней наблюдают, девушка остановилась и оглянулась. Туман на мгновение рассеялся, и Эш увидел узкое прыщавое лицо и бегающие глазки, поглядывающие недоверчивым взглядом. Выругавшись вполголоса, девушка удалилась.
Эш, почувствовав себя глупо, поплотнее закутался в плащ. Вечно у него все оказывается не совсем таким, каким кажется на первый взгляд.
Интересно, подумал он, что сталось с той девушкой из Вулфхейвена, где она теперь и как сложилась ее жизнь? Тимоти, с которым Эш виделся за несколько дней до отъезда, сообщил, что она все-таки не умерла тогда, но что ее, наверное, посадят в Ньюгейтскую тюрьму за неспровоцированное нападение на лорда Уинстона. Узнав, что она осталась в живых, Эш почувствовал облегчение, хотя жизни, которая ее ожидала, едва ли можно было радоваться.
Странная штука жизнь. Он теперь едва помнил, как она выглядела и что в ней так сильно поразило его тогда, однако именно из-за этой девушки он стоял сейчас на палубе судна, готового к отплытию в незнакомую страну навстречу неизвестному будущему. А он даже не узнал ее имени.
Некоторое время спустя Эш наконец ушел с палубы, укрывшись от холодного утреннего тумана в скромном уюте каюты. Сняв с себя верхнюю одежду, он устроился на койке и больше не думал ни о девушке, ни о лорде Уинстоне, ни о родине, которую покидал. Взяв альбом для этюдов и угольный карандаш, он погрузился в работу.
Глава 4
Сначала Глэдис ничего не поняла. Ее привели в какое-то маленькое помещение, тускло освещенное желтым светом фонаря, заправленного китовым жиром. Там стоял устойчивый запах болезни и было еще теснее, чем в трюме, откуда ее привели, но смрад стоял такой же. На тюфяках, словно поленья дров, лежали люди.
— Оботри их, чтобы снизить жар, и постирай тюремные робы, — сказал доктор. — Кроме этого, мы ничем не можем им помочь. Постарайся влить в них хотя бы немного бульона. Я буду заходить, когда смогу.
Глэдис молча стояла рядом с ним.
— Ты что, немая? — спросил он, дернув ее за руку. Она медленно покачала головой.
— Может, дурочка?
Чуть помедлив, она снова покачала головой.
— Тогда приступай к работе.
Оглядевшись, она увидела в центре комнаты ведерко с водой и тряпку. Смочив тряпку водой, она положила ее на лоб ближайшего мужчины, все еще не вполне понимая, да и не пытаясь понять, что происходит. Но очевидно, она делала то, что нужно, потому что мгновение спустя врач ушел.
Она делала то, что ей велели: обтирала пылающие лбы и гнойнички, подтирала рвоту, вливала ложками бульон в глотки больных, находящихся в полубессознательном состоянии, а когда они начинали давиться, утирала им рты и двигалась дальше. Над тем, что делает, она не размышляла. Она вспоминала о мышонке: интересно, приходит ли он по ночам, кормит ли его кто-нибудь и сможет ли он найти ее здесь? Потом она поняла, что мышонок никогда сюда не придет. Здесь никогда не бывало тихо. Кто-нибудь всегда метался, стонал или вскрикивал во сне. И всегда либо кого-то вносили, либо выносили тело, чтобы сбросить за борт. Периодов затишья здесь не было.
