«Мы постоянно ездим в город, — говорит Лайл гостям. — Нам нетрудно».
Они стараются поддержать местный бизнес, поэтому, когда они собрались за мороженым, не было нужды обсуждать, куда ехать, — конечно, в «Кафе Голди».
Когда-то «Кафе Голди» было настоящее кафе-мороженое, и, судя по всему, несколько десятков лет назад к нему прилагалась настоящая Голди. Теперь там продавали сигареты, газеты, марки, кое-какие товары для дома и продукты. В общем, обычный магазинчик, если бы вдоль витрины не стояли по-прежнему холодильники для мороженого — старые, большие, со стеклянными крышками, тяжелые и приземистые. Кафе уже давно нет, но подросткам, заполняющим «Кафе Голди» по вечерам и выходным, по-прежнему накладывают простые, двойные, тройные порции из глубоких контейнеров с разными сортами, которых, согласно рекламному щиту, стоящему на тротуаре у кафе, тридцать четыре. Милые старомодные детали, рекламный щит и холодильники, хотя персонал теперь с пирсингом, татуировками и волосами, выкрашенными в немыслимые цвета.
«Кафе Голди» сейчас принадлежит вдове по имени Дорин, ей примерно столько же лет, сколько Айле, но в остальном она на Айлу совсем не похожа. Она купила кафе, когда потеряла работу на оконной фабрике, на окраине города, противоположной от Лайла и Айлы, купила на деньги, полученные по страховке мужа, который умер от инфаркта, склонившись над бильярдным столом — или, как поговаривали, потянувшись хлопнуть официантку по заду, — в баре неподалеку.
«Я оказалась в подвешенном состоянии, — любит рассказывать Дорин, — не знала, что делать. А потом подумала: „Мороженое“». И это показалось решением проблемы. Проблемы Дорин это действительно решило, она превратилась из никому не известной работницы фабрики в городскую знаменитость: грубоватая, веселая тетка с острым языком, с каждым сезоном мороженого становившаяся все более заметной фигурой — не в смысле толщины, а в смысле известности.
Айле такое развитие событий кажется очень привлекательным, разве не здорово: тебя заметили, ты вдруг выросла в глазах окружающих, да и в собственных тоже! Держаться величественно у Айлы получилось бы запросто, но ей, на ее взгляд, не хватает непомерной благожелательности, без которой не обойтись, всеобщей веры в ее добросердечие, на которой держится репутация Дорин.
Айла считает себя жителем города. Хотя, скорее всего, в городе ее воспринимают как приезжую, появившуюся еще позже Лайла, к которому она, по общему представлению, в общем, и прилагается. Когда они с Лайлом стали жить вместе, и к ним начали относиться серьезно, ее спрашивали, чем она занимается, она говорила, что работает в рекламном агентстве, и это не вызывало никакого интереса. Могло быть и хуже, она могла признаться, что она — совладелец и вице-президент рекламного агентства, теперь, наверное, в городе об этом уже все знали, но даже то, что она работает в рекламном агентстве, было так далеко от их жизни, что в глазах ее собеседников ничего не отражалось, они кивали, и разговор шел дальше.
Айла думает, и без всякой снисходительности, что именно так к этому и нужно относиться. Раньше она не всегда так думала, но сейчас все иначе.
Ей было интересно, она считала, что так даже лучше: быть значительной в одном мире — по крайней мере, значительной в том смысле, что у нее в подчинении люди, и она разрабатывает смелые, дорогие проекты, — и быть здесь не то что никем, но кем-то, от кого ничего не зависит. Никто на нее не рассчитывает, разве что Лайл. Она, как ей кажется, всем нравится, во всяком случае, ей не выказывают неприязни, но если она исчезнет, никто не заметит.
Вот что она думает: если ее будут хоронить в городе, где она работает и где прожила большую часть жизни, придет много народу просто потому, что так положено, или из уважения, ей хочется думать, что многие ее искренне любят, а кого-то, кто до сих пор связывает ее с Джеймсом, приведет гнусное любопытство. Здесь все это мало кого заботит, а последнее так и вовсе никого. Здешние придут просто из абстрактного уважения к жизни и еще большего к смерти, не ради связей, о которых они, слава богу, не знают, и, в общем, не ради самой Айлы.
Она почти завидует Дорин, на чьи похороны придет искренне опечаленная толпа. Когда она упоминает об этом, Лайл говорит:
«Надо же, до чего мрачно ты иногда смотришь на вещи. Похороны!»
Иногда трудно объяснить образы и символы мужчине, тем более юристу, который все понимает в прямом смысле. Хотя, с другой стороны, его прямота для нее очень важна.
«Да нет, — говорит она. — Я о том, что похороны помогают все оценить. Подвести последний итог».
«Да, а ты обращала внимание, что те, кто подводит эти итоги, чаще всего говорят о самих себе? Можно подумать, чужая смерть — это только незначительное событие их собственной жизни».
Он прав. Но ведь она говорит о метафорических похоронах, а не о настоящих.
Как бы то ни было, разговаривая об этом, они благополучно добираются до города. Бывает так, что людям больше не о чем разговаривать? Еще как бывает. У них с Джеймсом так было. А еще бывало, что случалось всего так много и столько нужно было друг другу сказать, что слов уже не хватало. Но она не может представить, что им с Лайлом будет когда-нибудь не о чем поболтать за те примерно тридцать лет, что им остались. Вот почему речь зашла о мороженом и почему, наверное, она отвлеклась на мысли о подведении итогов и похоронах: они собирались отпраздновать появление новой надежды на эти тридцать с чем-то лет. Сколько бесед, сколько планов, сколько мелочей!
«Беги, — говорит он, — я не буду выключать мотор. Если поторопимся и оно не растает, можем поесть у реки».
«Какое тебе? Да, и сколько шариков — один, два, три?»
Такого рода мелочи.
«Три, конечно. По-моему, я заслужил большую порцию. С шоколадной стружкой. А потом, если место останется, возьмем что-нибудь фруктовое. На десерт, в общем».
В общем. А в частности, ей, в синем льняном костюме, предстоит нести две порции мороженого, двойную и тройную, и ехать пару минут до реки на грузовике. Ну и ладно. Костюм можно отдать в чистку; мужа, во всяком случае хорошего, не заменишь.
А в частности, она входит в кафе во время ограбления.
И как только она видит, что происходит, делать что-либо уже поздно. Только вошла, помахала Лайлу, повернулась к прилавку, к холодильнику, и парень с ружьем уже поворачивается к ней, уже вздрагивает, и она уже может его узнать.
Айла открывает рот, возможно, хочет его, Родди, по имени назвать. Он пострижен почти налысо, светленький, рыжеватый, живет в одном из тех оштукатуренных, не слишком ухоженных домов, в паре кварталов отсюда. По выходным мотается по городу с дружками, без всякой цели, они пихают друг друга, громко переговариваются. Обычные подростки. С точки зрения Айлы, ничего из ряда вон выходящего они натворить не могут. Так она полагала до тех пор, пока расширенные глаза Родди не встретились с ее собственными испуганными глазами и не случилось ужасное.
Она поворачивается, хотя в этом нет никакого смысла. Его палец дергается на спусковом крючке, хотя и в этом смысла нет.
