Псы тем временем окружили машину, они столпились вокруг свертка с обедом и стали драться, стараясь отнять его друг у друга. В этот момент я почувствовал, что наступил на чью-то ногу…
В углу кузова, скрючившись, лежала женщина. Я сел рядом и стал кричать — то ли от страха, то ли от отчаяния. Потом залез на крышу кабины, встал на четвереньки и стал рассматривать женщину. А тем временем несколько собак пытались взобраться на самосвал, они цеплялись когтями, царапая колеса и кабину.
Женщина была мне знакома. Это была та самая девушка, которую я уже встречал. Ногти ее были разодраны до крови и уже почернели. Из-под разорванного голубого платья выглядывала грудь, а вокруг соска были видны пятна крови. Я вытащил из кармана камешек, припасенный для рогатки, но уже до того, как кинуть его, понял, что женщина мертвая.
В углу кузова валялась пустая бутылка из-под виски, а рядом с ней — флакончик из-под лекарства, тоже пустой. Этикетка на этом флаконе была мне знакома. Это было снотворное. Такое же лекарство пила мать в те дни, когда отец не возвращался домой. Я посмотрел на этикетку с надписью "броварин", потом на собак: они все бросались на бампер и пытались взобраться на капот самосвала, скользили и скатывались. Лицо мое было наполовину залито кровью, я стал кричать: "На помощь! На помощь!" — но никто не приходил.
Собаки уже перестали лезть на самосвал, они просто ползали и рыскали вокруг машины. Наступила передышка. Веко перестало кровоточить. Но в этой тишине еще страшнее слышались прерывистое дыхание псов и звуки, которые издавали другие живые существа — мухи. Они ползали по щекам и груди женщины, перелетали с голени на подошвы. Было даже слышно, как они хлопают крыльями.
Крыша кабины превратилась в раскаленную сковородку. А я все еще томился на ней — вставал во весь рост, садился, устраивался на четвереньках и, не переставая, звал на помощь. Пот, струившийся по лицу, смешивался с кровью и становился красным. Я старался не смотреть на женщину и поворачивался спиной к кузову. У меня стала кружиться голова, и я несколько раз чуть не свалился с крыши. Из-за этого я снова спустился вниз, в кузов. Я сел в угол, обхватив колени руками. Мухи ползали по бедрам женщины, и с каждой минутой их становилось все больше и больше. Мой правый глаз распух, и я ничего им не видел, длинные волосы женщины казались мне то красными, то седыми. А собаки и не собирались разбегаться, и я уже стал привыкать к мысли о том, что рядом со мной труп. Страшно хотелось пить, болел подбитый глаз, и я подумал, что запросто могу умереть здесь. Когда я встал, чтобы снова позвать на помощь, собаки, вроде чуть притихшие, подняли страшный лай и, оскалившись, снова стали бросаться на машину. Но я-то уже знал, что это бесполезно — все равно им меня здесь не достать. Из угла кузова я стал перемещаться на крышу. Краем глаза посмотрел на женщину, осторожно приблизился к ней и подумал: "Видно, на солнце даже к трупам пристает загар". Если бы не знакомое голубое платье, которое я видел несколько раз, я, наверное, подумал бы, что это другая женщина. Ее губы были плотно сжаты, и так же плотно закрыты глаза. Как будто ей нестерпимо больно, и вся ее жизнь, в которой были только горечь и не было ни капли радости, проглядывала сейчас в ее лице.
Я залез на крышу самосвала и начал опять что есть силы звать на помощь. Казалось, что горло разорвется от крика, а я кричал и кричал, поглядывая на страшные содранные ногти женщины, которые, казалось, вот-вот оторвутся. Ее руки и ноги покраснели и вздулись, и я не понимал, отчего это — или действительно труп быстро разлагался на жаре, или мои глаза перестали нормально видеть. Пытаясь защитить себя от беспощадных лучей, я накрыл голову затвердевшим от крови носовым платком, снова слез с крыши и забился в угол кузова.
Я просидел рядом с трупом под палящим солнцем около семи часов. Только собаки могли укрываться в тени самосвала и других старых машин. Когда к двум часам приехали на грузовике вчерашние мужики, я, рыдая, замахал им.
Меня забрали в полицию и там, прикладывая к голове лед, расспросили о случившемся. Через час прибежала мать. На патрульной машине меня отвезли в больницу, где обработали рану и поставили капельницу. Потом я снова вернулся в полицию. Там, по словам матери, в соседней комнате допрашивали отца.
Полиция установила, что женщина умерла примерно восемь-двенадцать часов назад. Выходит, я нашел ее через час после смерти. Сказали, что женщина покончила жизнь самоубийством, выпив "броварин". А ногти были содраны из-за того, что она умирала в страшных мучениях и царапала стенку кузова. Царапины на груди тоже от этого. Следов насилия не нашли. Все это выяснилось в тот же вечер.
Вместе с родителями я вышел из полицейского участка. Мы долго стояли на остановке и только на последнем трамвае вернулись домой. За это время ни отец, ни мать не произнесли ни слова.
Когда пришли домой, отец только и сказал: "Жарища-то какая", — и куда-то поспешно ушел.
Я не знаю, что было у отца с той молодой женщиной и почему она убила себя. Мне хотелось узнать, но я думал, что заводить об этом разговор нельзя. Вскоре по какой-то причине — то ли из-за случившегося, то ли еще из-за чего-то — хозяин участка расторг договор с отцом, и он потерял работу, а потом и вовсе пропал на полгода.
Начался учебный год, противная жара прошла, стал дуть осенний ветер. Мой глаз зажил, но я часто, уткнувшись в колени матери, все равно жаловался, что мне больно. Мать гладила меня по голове и только повторяла: "Хорошо, что в глаз не попало. Что было бы, если бы в глаз…" — как будто не могла найти других слов. Она пыталась приласкать меня, прижавшись щекой к моей щеке, но каждый раз я уворачивался и холодно отстранялся от нее.
ЛестницаВот уж на что я не соглашусь ни за какие коврижки, так это снова переступить порог многоквартирного дома из тех, "где живут бедные". Да что там переступить порог, даже когда мне случается проходить мимо такого дома, все внутри меня холодеет.
Даже сейчас в больших городах на окраинах встречаются эти неряшливые постройки. Некоторые из них гордо именуются мансионами[12]. На их стенах, как клеймо, застыли какие-то грязные подтеки, напоминающие сосульки. Иногда это двухэтажные "доходные дома", где комнатушки на втором этаже сдаются в аренду. В те времена, когда я учился в старших классах — а это было в шестьдесят втором — шестьдесят третьем годах, — такие дома с крышами, покрытыми оцинкованной жестью, разъедаемой ржавчиной, или залитыми низкосортным бетоном, с треснувшими стеклами, заклеенными бумагой в виде цветка сакуры, дома, от которых так и несло духом нищеты, торчали везде и всюду.
Если вы зайдете в такой дом, то в нос шибанет мерзкая вонь — смесь всех и всяческих человеческих отходов, непременно слышатся плач ребенка и старческий кашель, а в пыльном полумраке коридоров и лестниц валяются пустые бутылки из-под сакэ и соевого соуса. Во дворах всегда возится сопливая ребятня, и уж не знаю почему, но среди обитателей такого дома обязательно найдется парочка придурков.
