— Видите ли, любезный, вы нас всех несколько озадачили...
Сейчас мы не можем сказать вам точно. Скорее всего, это звучит почти так же, как по-испански: «выхлопные трубы». Слышите? С апострофом.
— Надо же! С апострофом! А что это такое?
— Но я до конца не уверена. Необходимо разузнать поточнее. Может быть, вы все-таки позвоните в «Асерлус»?
— Мне нужно срочно. Эти суки, националисты из «Криды» и «Свободного Отечества», могут просто поджечь магазин. Козлы вонючие...
— Простите, вы не имеете права никого унижать или оскорблять. Вы поняли? Здесь общественное учреждение, и прошу вас, будьте более сдержанны. Повторяю вам, мне надо уточнить. Позвоните послезавтра или в понедельник. Всего доброго.
— Подождите, не вешайте трубку! Пожалуйста, еще минутку...
— Звоните в понедельник, и я скажу вам точный ответ на ваш вопрос.
— Ради всего святого, подождите, умоляю вас! Еще кое-что... Простите меня, пожалуйста, если я чем-нибудь вас обидел, я не хотел... Но эти сволочи из «Криды» замучили меня, того и гляди яйца, отрежут, сеньора. А ведь я всего лишь бедный андалусиец, простой чарнего, и я очень благодарен каталонцам за то, что они дали мне возможность работать и жить в Каталонии, такой богатой и щедрой...
— Да, да, прекрасно. Мне пора заниматься своими делами. До свидания...
— ..да я ни за что на свете не обидел бы такую милую и симпатичную сеньору, такую добрую к бедным, неграмотным чарнего...
— До свидания. Перезвоните в понедельник. Всего доброго.
— …
12
— Буэ-э-э...
Мареса рвало у задних дверей автобуса «С-Ж», который вез его в Сант-Жуст от Университетской площади. Сегодня вечером он явно перебрал, да еще этот плотный ужин — фасоль и яичница с картошкой и чесноком в забегаловке на улице Оспиталь. На последний автобус, который отходил в четверть одиннадцатого, он едва успел. В автобусе кроме него был только один пассажир. Они проехали по Арибау, затем свернули на Корсега, потом на улицу Казановы, а потом еще раз развернулись на Травессере-де-Грасия. Пока они кружили по ночной Барселоне, Мареса одолевали приступы нестерпимой тошноты, мысли его путались, но он держался стойко и, чтобы не пасть духом, дрожащей рукой воспоминания ласкал прекрасную спину Нормы Валенти, сидящей на краешке кровати... Но его снова и снова рвало.
— Буэ-э-э...
— Очень славно, приятель, — обратился к нему второй пассажир, высокий худой господин. — Как раз то, что нужно.
— Простите.
— Самому-то вам как, нравится? — настаивал попутчик.
— Я плохо себя чувствую.
— Раньше надо было думать.
— О чем?
Пассажир ответил не сразу.
— Да, я все понимаю, — наконец сказал он безжалостно. — Но если человек чувствует себя плохо, да еще пьян, ему лучше не лезть в автобус.
Марес повернулся к пассажиру спиной, и его вырвало на стекло. Теперь они ехали по проспекту Педральбес, и он задумчиво смотрел на ночной город сквозь тусклое облачко: расплывающиеся огни и кусочки фасоли поблескивали и сливались на стекле. «Кошмар какой-то, — ворчал пассажир, — им надо бы заставить вас вытереть все это». «Да, да, вы правы, сеньор». Его отнесло в задний угол автобуса, и там он заскользил на собственной блевотине. «Ниже пасть просто уже некуда», — мелькнуло у него. Пассажир рассматривал его со смешанным чувством жалости и омерзения, брезгливо вытирая губы носовым платком, словно досадное недоразумение случилось с ним, а не с Маресом.
— Свинья.
— Зато у меня чистая душа, сеньор, даю вам слово.
— Гм...
— Я чарнего, и у меня вся жизнь идет наперекосяк, да, сеньор.
Шоссе Эсплюгес, последняя остановка прямо перед домом № 7 на улице Вальден. «Вот я и дома, простите за беспокойство, сеньор». Марес вылез из автобуса с аккордеоном за плечами и с карманами, тяжелыми от монет. Вот и его подъезд. Вдоль дома, над головой — натянутые сетки, усыпанные отвалившимися от стен декоративными плитками и какими-то другими, едва различимыми в сумерках предметами, которые падают сверху. Чего только не выбрасывают из окон в ночные часы равнодушные, утомленные жильцы! Бутылки из-под шампанского, полиэтиленовые пакеты, носки, чулки, презервативы, мертвые птицы. В сырых коридорах и на мрачных лестницах проклятого дома свистел ветер. Это был целый лабиринт сквозняков, самое подходящее место, чтобы схватить воспаление легких. Марес осторожно обошел лужу. Почтовый ящик лопался от рекламных буклетов. Марес вытряхнул их на пол, оставив себе только одну рекламу, к которой прилагался суп в пакетике, и заодно прихватил анкетный бланк для опроса населения о способах употребления сардин в масле, где тому, кто предложит что-нибудь оригинальное, обещалось вознаграждение. Лифт медленно поднял Мареса на 12-й этаж, так называемую Галерею Восторга. Открывая дверцу лифта, он налетел на кого-то, стоящего на лестничной клетке.
— Могли бы быть поосторожнее, между прочим!
На него, гневно моргая, глядела его соседка, сеньора Гризельда, толстая вдова, всегда чистенькая и нарядная. Она указывала пальцем на покрасневший левый глаз: «Моя линза, из-за вас я уронила мою линзу!»
Вдова плюхнулась на пол, разметав свои пахнущие химчисткой кроличьи меха, и, ползая на коленях, принялась искать потерянную линзу. Ее огромный зад возвышался горой, заслоняя выход из лифта. «Ах, моя линза!» Из-под юбки виднелось кружево комбинации, светлый парик съехал набок, накладные ресницы отклеились и прилипли к брюкам Мареса. Из ее сумки вывалились гигиенические прокладки и еженедельник «Теле-Гид». Жалуясь и стеная, она ползала по полу в поисках линзы, но ничего не находила.
— Мне очень жаль, сеньора Гризельда!
— Опять нажрался! И не стыдно тебе? Подвинься, свинья! Ты и этот твой поганый аккордеон из грязной забегаловки! — Щуря близорукий глаз, она бросала на Мареса испепеляющие взгляды. — Господи, если не найду линзу — я пропала!.. А ты-то чего ждешь? Давай ищи, она где-то здесь.
Марес и не думал помогать толстухе: «Ишь разбежалась! Ищи сама, проклятая сорока!» Линза не находилась, и вдова все еще сидела на полу и голосила, багровея от напряжения и негодования. На одном глазу у нее темнела глаукома, и его покрывала коричневатая дымка, зато другой, здоровый и зеленый, светился добродушной улыбкой. Наконец, ни на минуту не замолкая, она переместила свой могучий зад, и Марес, пошатываясь, вышел из лифта и вяло ткнул ключом в дверь своей квартиры.
— Спокойной ночи, сеньора Гризельда, желаю вам разыскать вашу линзу.
Толстуха все еще негодовала, гневно брызгая слюной.
Марес вошел в квартиру, зажег свет, поставил аккордеон в гостиной, высыпал выручку в большой аквариум, набитый монетами, и решил, что завтра же положит свои сбережения в банк. Сняв рабочую одежду, он вымылся в душе, накинул халат и собрался налить себе крепкого виски. Рука жадно вцепилась в бутылку, но неожиданно он остановился и выгнул свои нарисованные брови.
