Ни к чему повторять, что выкрашенная в зеленую краску дверь стояла настежь. Совершенно излишне упоминать, что продавец лишь на мгновение оторвался от книги, которую читал. Нужно ли в деталях описывать, как Фальк Райнхольд, повинуясь безошибочному чутью, сразу же направился к нужной книге? Но стоило ему взять томик, как к нему прилип второй, да так плотно, будто приклеился. Усилие. Фальк Райнхольд вынужден был применить силу, чтобы разделить намертво приставшие друг к другу переплетами книги. Подчеркнуто деловито, без эмоций, Райнхольд поставил выбранную книгу в шкаф, обменялся парой фраз с антикваром… (Но вам ведь уже знакома эта сцена. Так что давайте уж не будем на ней задерживаться ради экономии времени и отмотаем пленку назад, а чтение продолжим уже на квартире Фалька Райнхольда.)
Содержание книги не завладело вниманием Райнхольда. Сплошная сухость, будто кожа старого переплета. Полнейший разброс мыслей. Пересохшее русло повествования. Заложив пальцем страницу, на которой он окончательно съехал с колеи, Райнхольд улегся спать, и во сне ему привиделись судьбы этих двух книг.[6]
Знаете ли вы, что значит быть книгой святоши-смертоубийцы?
Прошу вас, не умаляйте силы этого чувства. В конце концов, мы — продолжение плоти владельца, и все похвалы и порицания доходят и до нас.
Прошу вас не забывать, что я из доброго семейства. Мое первое воспоминание восходит к дипломату Фридриху Басту, находившемуся в Париже по делам службы его величества короля Пруссии. Фридрих Баст часто брал меня в руки. Это деликатное и вместе с тем непринужденное прикосновение человека светского, дипломата. Незабываемое чувство. Мою тринадцатую главу он собственноручно переписал для своих будущих лекций по эллинистике. Я очень близко к сердцу восприняла его уход из жизни. Он означал для меня и чувство неуверенности за свою дальнейшую судьбу. В 1812 году вся библиотека была выставлена на продажу. Все мы показали себя с лучшей стороны. Ибо до нас дошли слухи, что среди прочих на аукционе будет присутствовать и посланник короля. Сначала мне показалось, что между одним неброско одетым господином и аукционистом имеет место тайный сговор. И на самом деле, посланник его величества гневался, давая понять аукционисту, что далее затягивать игру ни к чему. В последний раз он назвал свою более высокую цену, чем этот смутьян, после чего с оскорбленным видом покинул зал. И вместо королевской резиденции нас ждал весьма неказистый, полностью забитый книгами и плохо проветриваемый провинциальный домишко. Degoutant.[7]Нечто вроде галантерейной лавки, но применительно к литературе. Каждый раз, когда господин пастор брал меня в руки, надавливая при этом на кожу переплета, я отказывалась открыть ему свое содержание, и так до тех пор, пока он силой своих толстых и плохо подстриженных ногтей не смог проникнуть в меня. Такое он проделывал дважды. Пробегал глазами по моему содержанию, не вчитываясь в него. Нашлепнул на меня свой мерзкий, мокрый экслибрис и затем поставил меня в один ряд с другими, вернее, впихнул на заполненную до отказа узкую и неудобную полку. Я задыхалась. Грубиян и неотесанный мужлан. И еще: сначала это были всего лишь слухи, но вскоре они подтвердились. Этот пастор — убийца. А мы — орудия преступления. Один антиквар приобрел нас лишь из бесстыдного любопытства. До сей поры я только меняла антикваров, однако для частной библиотеки так и не была приобретена. О том, чтобы скрасить однообразие моих дней, позаботилось то самое достойное сочувствия создание, которое вы, несомненно, заметили на полке рядом со мной в антикварной лавке. С годами мы подружились. Она пришлась мне по душе своей естественной свежестью, даже, пожалуй, молодцеватостью. И еще: мне, конечно, будет ее не хватать, хотя я от души рада обрести здесь новое и достойное жилище. И пусть у вас будет все хорошо, дражайшая.
Знаете ли вы, что значит быть книгой того, кто тебя постоянно теребит?
Прошу вас, не умаляйте силы этого чувства. В конце концов, мы — продолжение плоти владельца, и все похвалы и порицания доходят и до нас.
Собственно говоря, я не могу похвастаться предысторией. Долгое время я простояла на полке одной шумной книжной лавки. Раз в год нас всех пересчитывали, и после седьмого пересчета обрез мой внизу снабдили длинной полоской, а снизу припечатали штемпель. С тех пор на мне эта Каинова печать — «спросом не пользуется» — единственное выражение, которое я понимаю по-латыни и не сулящее мне ничего доброго. Вместе с другими книгами с аналогичным клеймом я была изгнана в корзину у дверей в лавку. Первое прикосновение напугало меня — до сих пор меня еще никто из покупателей не брал в руки. Но этот взял меня ненадолго. И он был не единственным в этот день. Раз тридцать меня брали в руки, раскрывали, бегло пролистывали и тут же снова бросали в корзину. И на следующий день нас предлагали покупателям. Вскоре мой дешевенький коленкоровый переплет весь покрылся отвратительными пятнами. Уже на третий день мне стало казаться, что я бегаю в каком-то бесформенном мешке. И тут пришел этот. Сразу же после обеденного перерыва. Он все время прилаживался ко мне, без конца недоверчиво ощупывая своими мокрыми пальцами — с обглоданными ногтями, ужас, да и только — мои раны, будто пытаясь определить, настоящие они или нарисованные. От смущения я отвела взгляд, и тут до меня дошло, что я перекочевала в его огромный темный пакет. Так я стала бракованным, да еще краденым товаром. Такой взлет по социальной лестнице! Не заставляйте меня описывать его жилище. Лучше я вам расскажу о том, как он надругался надо мной: сначала он попытался действовать ластиком, потом спиртом, потом растворителем, но штемпель «спросом не пользуется» так и не смог свести. К тому же в меня проникла сырость. Нижний обрез пошел волнами. Теперь меня нельзя было использовать даже в качестве дешевого подарка. Потом этот тип с раздражением снова зашвырнул меня в свой воровской мешок и понес назад в лавку. И, придя туда, снова бросил меня в корзину для неходового товара. Разумеется, у меня не оставалось ни малейшей надежды быть приобретенной кем-нибудь из добропорядочных покупателей. И мне так и суждено было затеряться на полках антикварной лавки, где я и повстречала эту очаровательную и культурную книгу, безо всяких предрассудков воспринявшую меня. Слов нет, ее образованность на первых порах действовала на меня подавляюще — но, если можно так выразиться, он, невзирая на личности, взял да разлучил нас. Вот такая у меня судьба. Приятных вам сновидений, дорогой друг.
(Вы, вероятно, настолько живо представили себе характер Райнхольда, что и сами сумеете досказать до конца эту историю.)
Стромат четвертый
У книг есть лица
Есть ли у книг и устных историй свое лицо, или же это лишь досужая метафора писак? Впрочем, как минимум в границах Европы этой метафоре продолжают чуть ли не поклоняться.
