Физически Мусан был развит сильнее, чем большинство детей его возраста, поэтому там, где холмы были пологими, а дорога мощеной, и он мог толкать кресло Митио. Возможность помогать младшему брату вызывала в нем чувство гордости. Тропа, шедшая поверху зигзагообразных отвесных скал, была проложена, как только начали осваивать эту часть побережья, но, судя по всему, потом работы приостановились. Аккуратно мощенная плиткой дорожка оставалась довольно опасной. Там, где она неожиданно поворачивала, не было никакого ограждения, а внизу, под ногами, волны лизали камень.
Отчасти поэтому я предложил ходить не туда, а на пляж, но Митио и слышать не хотел об этом. Я понимал его нежелание раздеваться до плавок — он очень болезненно реагировал на свои высохшие ноги, — но его было не уговорить даже на то, чтобы просто спуститься на мягкий песок, полосой тянувшийся вдоль океана. Несмотря на все это, Митио нравилось в Идзу, а Мусан, знавший, что умственное развитие брата намного превышает его собственное, получал необыкновенное удовольствие, оттого что, благодаря физической силе, может ему помогать.
Именно эта поездка в горы Идзу определила место будущей трагедии, но пока еще рано говорить об этом. Вернувшись в Токио, я обнаружил, что жена меня бросила. Какое-то время мы оставались вдвоем с Митио, а потом перебрались в дом, где жили Мусан и Мариэ.
В наш первый совместный вечер теща мягко спросила за обедом: «Ну и как сейчас твои ноги, Митио?» В ее голосе, безусловно, звучали любовь и ободрение, но вопрос был бессмыслен, и Митио отреагировал на него с открытым презрением. Главное тут то, ответил он холодно, что, принимая во внимание государственные законы и проблемы с транспортом, у меня нет возможности выбрать среднюю школу, хотя именно это определяет будущую судьбу. Затем, охваченный ненавистью к издевавшемуся над ним мальчишке, о котором до того времени он почти не упоминал, объявил, что поступит на юридический факультет, выдержит адвокатский экзамен и сумеет-таки засудить негодяя. И когда Мариэ спросила: «А разве к этому времени не истечет срок давности?» — схватил перочинный нож, подаренный ему бабушкой (это был сувенир, привезенный ей мужем из Америки), и швырнул в нее, целясь так точно, что задел ухо, но, к счастью, ножик был сложен.
Вскоре после этого происшествия мать Мариэ скончалась; до сих пор с болью думаю, как она умирала, изнемогая от тревоги за обоих внуков. А потом наступило лето, первое после того, как мы, четверо, снова соединились, и произошло нечто бесконечно более страшное — то, что вы знаете из газет и телепередач. Это случилось в первую неделю школьных каникул. В тот день мне не нужно было идти на работу, и когда я проснулся — поздно, так как накануне выпил лишнего, — Мариэ была в панике: Мусан, Митио и инвалидная коляска исчезли. В поисках их она уже несколько раз обежала вокруг дома и, хотя день был прохладным, вернулась вся в поту, с прядями влажных волос, прилипшими к побледневшему лбу, и странно побелевшим ртом.
Несколько раньше мы позволили Мусану катать Митио вокруг квартала, но только при условии ни в коем случае не переходить через улицу. Обычно Мариэ шла вместе с ними, но Митио умел руководить Мусаном; знал, как заставить его слушаться, лучше, чем кто-либо в семье.
Однажды, когда они были без Мариэ, с Мусаном случился легкий припадок эпилепсии. «Мусан вдруг молча остановился, — рассказывал нам Митио, — я подумал: ну, если сейчас упадет, мы пропали.
Я испугался, жутко испугался. А потом понял, что кресло для него — поддержка; он нажимает на ручки, а оно чуть-чуть двигается вперед. Я подождал немного и, когда понял, что Мусан вроде бы пришел в норму, сказал: „Отлично, а теперь давай домой“, и он ответил: „Прости, что тебе пришлось ждать“. И на обратном пути вел себя даже осторожнее, чем обычно, все время строго придерживался правой стороны».
Пока мы прочесывали окрестности, Мариэ рассказала, как в последнее время заметила, что Митио старался побольше быть рядом с Мусаном и казалось, они говорили о чем-то важном, но когда она спрашивала, о чем у них речь, ответа не получала. В последние два-три дня Мусан, отказываясь слушать брата, затыкал пальцами уши. Это бесило Митио, но он не прекращал своих попыток и, раскрасневшись от злости, с несвойственным ему невероятным терпением продолжал что-то втолковывать брату, однако, увидев, что Мариэ наблюдает за ними, сразу же замолкал.
И еще. На одном из еженедельных занятий по реабилитации его отругали за нежелание как следует стараться. Молодой врач явно хотел подстегнуть его, но слишком уж обрушился на мальчика, без конца повторяя: раз уж ты стал пожизненным инвалидом, то должен найти в себе силы принять это и справляться с этим. Скорее оглушенный, чем озлобленный, Митио оставался подавлен на всем пути от больницы до дома…
Вслушавшись в слова Мариэ, которая к этому времени просто обезумела, я в первый раз понял, как эти проблемы, накапливаясь, давили на нее все страшнее и страшнее, пока наконец совсем не вышли из-под контроля. А я с момента, когда мы снова сошлись, опять, как и прежде, перекладывал на ее плечи все, даже самое трудное.
Проверив территорию вокруг дома, я сел на велосипед и стал — расширяя круги — объезжать весь район (странно, что нам не пришло это в голову сразу же). Мариэ побежала в полицию. У них еще не было никакой информации, но когда она стала на всякий случай расспрашивать служащих на ближайшей железнодорожной станции, дежурный небрежно сказал, что видел здесь Митио и Мусана еще рано утром.
Митио не впервые садился без нас на поезд, но раньше с ним всегда был студент-волонтер, поднимавший кресло по лестнице и опускавший его со ступенек с помощью кого-нибудь из прохожих. Митио, такой замкнутый после несчастного случая, в это утро, похоже, сумел проявить общительность, нужную, чтобы уговорить незнакомых людей помочь Мусану справиться с инвалидным креслом, и те, не слишком задумываясь, помогли ему сесть в вагон. К этому времени он уже купил в окошечке кассы для поездов дальнего следования два билета до Идзуко-гэна с пересадкой в Одавара.
С вокзального телефона-автомата Мариэ позвонила людям, присматривающим за ее летним домом, и попросила, если мальчики объявятся, никуда больше их не отпускать и посидеть с ними, пока она не приедет. Я как раз проезжал мимо станции на велосипеде, когда, сбежав вниз по ступенькам на тротуар, она собиралась звонить в идзукогэнскую полицию, чтобы просить их задержать в целях защиты ребенка в инвалидной коляске и его умственно отсталого брата. Но я повел себя как дурак и отговорил ее. «Если у мальчика, лишенного возможности ходить, есть брат, способный толкать его инвалидное кресло, и они захотели приехать в то место, где с удовольствием провели летние каникулы, то тут еще нет криминала. Да и что будет делать с ними полиция, даже если найдет их?» Так я говорил, но мысленно видел Митио в запертой камере полицейского участка, толпу потешавшихся над ним, ранивших его гордость полицейских и совершенно растерянного Мусана, который чувствует неладное, но не может сообразить, что же именно произошло, и своим явным смущением только усиливает насмешки.
На случай, если Митио вдруг надумает позвонить, мы с Мариэ попросили посидеть у нас соседку, молоденькую домохозяйку, а сами кинулись в Одавара, где надеялись перехватить экспресс на Идзукогэн. Но когда мы добрались до станции и спросили там в полицейской будке, нет ли каких новостей о мальчиках, все уже было кончено. Патрульная машина отвезла нас в Ито, куда уже доставили тела детей.
