Он купил его в Гамбурге, два дня назад, в деловой поездке. По Его мнению, дочери надо выучить немецкий.
— Я же английский учу.
— Английский! Язык торгашей! Бесчувственный язык…
Теперь Он изображает скупца, считающего деньги: щелкает пальцами, изгибает брови.
— То ли дело немецкий, — говорит он. Достает воображаемый смычок и прикрывает глаза. Наклоняет голову к плечу, словно скрипач, и качает ею из стороны в сторону, будто упиваясь собственной виртуозной игрой.
Официантка ставит на столик блюдо с устрицами, открывает бутылку, наполняет бокалы. Девочка останавливает ее изящным движением ладони:
— Благодарю вас, мне достаточно…
— Ну, дочка, за тебя!
— За тебя, папа!
— Ты у меня самая любимая!
— Ты у меня тоже!
Она расправляет плечи, щеки розовеют. Ей хотелось бы, чтобы все взоры были устремлены на них, но в этот поздний час почти все столики пусты. Отец с дочерью чокаются.
Он опускает бокал и принимается за устрицу, всасывает ее, раздувая щеки. Рассказывает девочке о своей поездке в Гамбург, о том, как убедил партнера купить три станка вместо двух да еще снизить маржу. Тот, конечно, жулик, но отец умеет с такими справляться. Вот.
Станки ее мало интересуют, но отец настолько доволен сделкой, что она решает Ему подыграть:
— И как же тебе это удалось?
— Проще простого. У меня к нему особый подход. Вскользь упомянул конкурента, назвал цифры, показал накладные… и по рукам. — Он вытирает рот салфеткой, сияет, отпивает глоток, наливается румянцем и добавляет: — Утер-таки нос этому кретину Лерине.
Лерине… Недаром ей было так страшно: враг подошел совсем близко, вот-вот схватит за горло. Она не слушает отца. Нахмурив брови, судорожно сжав вилку, сосредоточенно сражается с раковиной. Отец предлагает помочь. Она злится, говорит, что прекрасно справится сама, и одним движением разрезает перламутровую нить.
Он хлопает в ладоши. Ему нравится, что дочка упряма. Мир принадлежит тем, кто не сдается, не сворачивает на полпути.
— Ты такая красивая, когда сердишься, девочка моя. Пока ты сражалась с устрицей, мордочка у тебя была свирепая, как у бульдога.
По-собачьи сморщив нос, изображает бульдога. Она радостно смеется. Страх отступает. Он наблюдал за ней, внимательно смотрел на нее, даже сравнил с бульдогом. Значит, думал о ней, а не о мадам Лерине. Стало быть, любит. И она снова заливисто хохочет.
Вскоре они остаются одни во всем ресторане. Официанты поднимают стулья на столы, подметают пол. Кассирша перебирает счета. Хозяин выписывает мелом на доске названия блюд, уже для завтрашних посетителей. Наконец-то они могут побыть вдвоем…
Она закрывает глаза, томно откидывается на спинку стула. Сегодня победа осталась за ней. Она расслабляется, болтает ногами. Отцу кажется, что девочка устала. «Нет, нет», — возражает она. Он заказывает еще белого. Официантка открывает бутылку, но уходить не спешит, спрашивает, прислонившись бедром к столику:
— Еще чего-нибудь желаете?
Не переставая жевать и пить, Он качает головой. И в эту минуту Его взгляд падает на упругие бедра девицы. Он замирает. В глазах загорается озорной огонек. Он с удовольствием разглядывает ее. Под ажурным передником угадывается аппетитная грудь. Официантка улыбается, выпячивает бюст, движением фокусника, извлекающего кролика из шляпы, покачивает бедрами — влево, вправо…
Он перестает жевать, ставит бокал и, приоткрыв рот, наблюдает за официанткой, улыбается, глядя ей прямо в глаза. Эта улыбка девочке знакома. Сейчас все будет так, как было в прошлый раз: официантка подсядет к ним за столик, отец обнимет ее за талию и весь остаток вечера будет обращаться только к ней. Они перейдут на «ты», девица оставит отцу телефончик, а то и вовсе сядет с ними в машину. Отец поднимется ее провожать, попросит дочку подождать, и она уснет на заднем сиденье и снова будет считать про себя…
— Да, папа, я хочу учить немецкий.
Он смотрит на дочь. На губах застывает улыбка, предназначенная официантке.
— Я хочу учить немецкий!
Он говорит, что это стоит отпраздновать, подливает ей вина.
— Хватит, папа, больше не надо.
Официантка стоит будто приклеенная. Девочка пьет. Вино обжигает горло, добавляет смелости. Она бросает на соперницу недобрый презрительный взгляд, желая уничтожить ее на месте: пригвоздить к стене, стереть с губ помаду, сплющить шаловливые бедра и пышную грудь, подпилить каблучки, превратить в бесформенную тетку с торчащим животом. Пожав плечами, официантка скрывается в недрах кухни. Девочка не спускает с нее глаз, чтобы та не посмела обернуться, не попыталась взглядом намекнуть отцу на возможное свидание.
— Ты видел? У нее лифчик просвечивает. Какая гадость!
— Да? — рассеянно отвечает Он, вытирая губы.
Она засовывает пальчик в пустую раковину, протягивает ему. Он берет пальчик, облизывает.
— Какой он у тебя соленый…
— Как море. Скажи, мы поедем с тобой на море?
Он обещает, что непременно поедут. Завтра или послезавтра. Берет ее за руку. Ах, если бы Он никогда не выпускал ее руки!
Хорошо все-таки, что она догадалась надеть красное платье.
~~~
— Живи у меня сколько хочешь, только перестань, пожалуйста, реветь… Не то скоро и меня заразишь своей депрессией. В моем доме принято радоваться жизни.
Сидя за туалетным столиком, Бонни Мэйлер хмурит бровь и, глядя в зеркало, выщипывает три волоска. Не выпуская щипчиков, отодвигается и внимательно изучает свое отражение.
— Ты не вылезаешь из дому и мусолишь, мусолишь одно и то же… Это не дело. Я бы на твоем месте…
У Бонни Мэйлер на все есть готовый ответ, готовый рецепт. Она разложила все по полочкам, расписала на карточках, раз и навсегда избавив себя от необходимости думать. Бонни твердо знает, что есть любовь, что такое успех и как приготовить шоколадный мусс. У нее любовник и в Лондоне, и в Париже и сразу несколько — в Нью-Йорке. «Главное — правильно все организовать», — не устает повторять она. Бонни Мэйлер — человек на редкость организованный. Мужчин она воспринимает отстраненно, как инопланетян. Мужчина в ее представлении — это помесь нобелевского лауреата, денежного мешка и младенца в слюнявчике. Его предназначение — возить Бонни в лимузине, рассуждать о будущем Никарагуа, о гольфе и в ожидании соития держать член наготове. Она никогда не называет их по именам — Том, Джим, Пол, предпочитая общеродовое название: «мужчины». Когда речь заходит о мужчинах, Бонни ехидно ухмыляется: для нее существо мужского пола — своего рода товар вроде телевизора и микроволновки; удобное приспособление, призванное упростить даме жизнь (при условии, что дама умеет с ним обращаться!). Мужчина служит украшением стола или постели, совсем как подушки с ленточками, которыми завалена ее гигантская кровать. Вообще-то трахнуть Бонни Мэйлер — все равно что подушку поиметь. Однажды я за ней подсматривала. Случайно. Встала пописать и заметила, что Бонни забыла закрыть дверь спальни. Она возлежала на постели, разодетая, размалеванная, безучастно отдаваясь мужчине, который колдовал над ней, приспустив штаны, подпрыгивал, судорожно сминая ткань, жадно терся о единственный доступный ему кусочек кожи, пронзал безразличную плоть, на несколько минут предоставленную в его распоряжение, и безуспешно пытался привлечь к себе женские руки и ноги, безвольно висевшие вдоль его тела. Подушка, натуральная подушка, честное слово.
