– Хозяин… Нам необходимо поговорить.
– По правде, я рад тебя слышать безумно, но о чём я могу говорить с котом в присутствии незнакомки?
– У меня ни женщины, ни детей, яйца срезаны, брошены в какую-то кастрюльку кошачьим хирургом, примерно также, как ты клал сварить два, когда утром хотел позавтракать, теперь и почесать нечего, всей лаской мира была ваша рука, она, конечно, славная, так ласкает, как дай бог всем быть обласканным, в общем, я скучаю, хозяин. Харч бесплатный, отопление, коврик, без регистрации, без вида на жительство, знаю, что хлопотали о моём гражданстве, но достало, каждый день я когтями пытаюсь содрать обои комфорта. Конечно… Чистенькая шерсть, счастье постоянства семейного целый день слушать то, к чему я так стремился когда-то, гонит меня прочь.
Жалость сдавила мне грудь (как третий размер женщине с пятым).
– Лиза, у вас не найдётся закурить? – попросил я Мону, зажав рукой трубку, – вообще-то я не курю, но хочу перекурить эти переживания.
– Да, конечно, но эта камера для некурящих.
– А плевать… – приклеил к губам сигаретку и продолжил диалог с котом: – Ах ты, мой кот… Так вот о чём мне пытался каждый вечер, а я всё ногой. Я не знал, что ты всё так близко к сердцу. Мне кажется, это обычная депрессия, тебе уже сколько, десять?
– Двенадцать, хозяин.
– Большой… И с большим сердцем.
– Лиза, ты не знаешь случайно, у котов бывает кризис среднего возраста? – обратился я к девушке.
– Не сомневаюсь. И тоже лечится валерианкой.
– Купи себе валерианки, Барсик.
– Хозяин, что я только не пробовал, после того как страх наступил мне на хвост, когда, собравшись почитать газету, обнаружил в периодической куче рекламный буклетик «Быстро избавляем от любых видов животных», но прежде чем строить догадки, я хотел тебя спросить, чувак, они что, решили меня сдать, решили, что у меня бессонница, и меня пора усыпить?
– Совсем двинулся, Барсик?
– «Быстро и безболезненно», и я сразу вспомнил, как мне на днях предлагали поехать за город на рыбалку, на отдых в тихое место, а тише, чем кладбище, я не знаю лужаек, в пластиковой корзинке-камере, как ты мог так со мной, со своим четвероногим, отдал в хорошие руки, как себя и свою свободу, свою комнату, улицу, город…
– Успокойся, я не думал, что ты читаешь всякую х…, зачем я тебя научил читать? Это же реклама для идиотов, её подбрасывают в почтовые ящики. Усыпление тебе не поможет, ты и так всё время спишь, не покладая лап. Короче, выпей валерьянки, я скоро вернусь. Очень скоро, если выберусь.
– Добрее твоих я не видел, что-то не заладилось в новых руках, может, перекормили, может, перегладили, я сбежал через неделю, теперь бомжую, в прямом смысле, сплю в подвале, ем с помойки объедки общества и просроченные в холодильниках продукты, в общем, как-то перебиваюсь. Они, в целом, хорошие ребята, жертвы обстоятельств: политических, бытовых, моральных, уволены из этой жизни, думаю, ты ещё ни разу не чувствовал себя таким ненужным. Кому-то не хватает рабов, мне – тебя, хозяин…
– Какие ребята?
– Бомжи.
– Зачем ты ушёл? Где ты сейчас? – недоумевало моё сердце. – Ты чего молчишь?
Связь расчувствовалась и оборвалась (иногда связи обрываются от их избытка), я вернул трубку Лизе. Затянулся в последний раз, затушил и кинул окурок в свободную могилку.
– Хороший у тебя кот, серьёзный такой и взрослый, а у меня на кошек аллергия, да и на людей тоже. Ненавижу музеи, там, кроме людей и искусства – ни черта, знаешь, чем они схожи? И те, и другие требуют жертв. Постоянно и ненасытно, им бы побольше крови, кровь стала развлечением, чужое горе – чем-то вроде сериала, ими забиты экраны, камеры… Телекамеры там, где смерть и слёзы. К сожалению, у меня сегодня не так много времени, записана на приём к стоматологу, надо подправить виниры до вечерних новостей, всю жизнь мечтала выйти в эфир, сегодня мой дебют. Ты первый из людей, кто увидит мою белоснежную улыбку, – с этими словами она засияла, распахнув уста, полный рот жемчуга, он расплескался по всей камере и прыгал, отскакивая от бетонного пола. Она смеялась.
– Но как же? И вы позволите кому-то залезть вам в рот? Рот – это же так интимно.
– Действительно, раньше я об этом не думала.
– Не могли бы вы сообщить обо мне в новостях, если не сложно.
– Хорошо, надеюсь, тебе хватит кислорода до моего эфира. У вас есть ещё какое-либо пожелание?
– Есть, но оно довольно пикантное, я всегда хотел почувствовать разницу между настоящей грудью и силиконовой.
– А у тебя был опыт с настоящей?
– Мне везло.
– Ну и как?
– Пожалуй, что никакой, – протянул я, выбираясь из её силиконовой долины.
4 час(ть)
– Пожалуй, что никакой, – проснулся я в поту. В мои штаны забралась эрекция, член был каменный, член – это один из самых неуправляемых механизмов, настолько твёрдый, что, казалось, им без труда можно было пробить дыру в этом гробу. Правая рука держалась за него, как за меч, за поручень в метро, как за достоинство и желание жить.
Вообще, в армии рука частенько проводила время в кармане в его компании, когда делать было нечего, а в армии нечего, поэтому все дрочат, и в прямом, и переносном смысле. Мастурбация – это ответственность за тех, кого приручили. Достоинство, и его тоже можно приручить.
Всё ещё чувствуя в руках грудь Моны Лизы, я начал дрочить, меня никто не видел, разве что Бог, что бы он мне сказал на это? Это вредно, претит законам армейской службы или высокой морали, ослабляет мощь нашей армии, так или иначе, мораль была замарана. А если жить мне осталось всего ничего, и я ещё ни разу не спал с женщиной, я – девственник, вот в чём вся драма. Дрочить в гробу – в этом было нечто некрофилическое, отчаянное, и безысходная духота, и недостаток кислорода, и даже запах резиновой прокладки – всё возбуждало.
Презервативами у вас пахнет, сказал бы Бог. А я бы ответил: «Да, был тут один гондон, который меня закрыл, вот и воняет. Иногда от одного гондона зависит целая жизнь».
Это была агония, образы сменялись со скоростью движения руки: то Мона Лиза, то Мэри, то голая девка, стоящая на четвереньках, из какой-то неутомимой порнушки, вздыхающая на немецком. Её сиськи елозили по мятым цветам хлопкового поля постели, при каждом движении цветы сгибались, но затем вновь улыбались ярко-голубыми бутонами с жёлтыми язычками. Кадры менялись всё быстрее, рука была всё настойчивей, член всё эмоциональней, воздух всё напряжённей, пульс всё громче и чаще. И вот уже все три героини слились в один двадцать пятый кадр, в одно похотливое животное. Выдох, член мой высказался на весь остальной мир, разбрызгивая остатки слюны в темноте, как ворчащий подросток, теряющий вес, рост, силу, достоинство в крепкой руке общества. Опустошился, словно меня кто-то выскреб и физически, и аморально. А если меня здесь найдут мёртвым с мокрыми штанами, будет неудобно, трупу будет неудобно, надеюсь, сперма засохнет раньше, чем я. Когда всё хорошо, не думается о херовом, а когда всё плохо, попробуй себя заставить об этом не думать, трудно и душно.
