- Ну, это твоя вина, Зорба! - сказал я, чтобы его ещё подразнить. - У тебя просто не хватает сил сосредоточиться.
- Я не знаю, хозяин, это по-разному бывает. Есть случаи, когда сам Соломон… Вот однажды я проходил через маленькую деревню. Старик лет девяноста сажал миндальное дерево. «Послушай, дедушка, - обратился я к нему, - ты сажаешь миндаль?» И он, как был, согнутый, повернулся ко мне и сказал: «Я, сынок, поступаю так, будто никогда не умру». А я ему отвечаю: «Я же всегда поступаю так, словно в любую минуту могу умереть». Кто же из нас двоих прав, хозяин?
Он смотрел на меня с триумфом:
- Вот сейчас я подожду твоего ответа, - сказал он.
Я молчал. Две тропинки, одинаково крутые, вели к вершине. Действовать так, будто смерть не существует, или каждую минуту думать о смерти, это, пожалуй, одно и то же. Но в тот момент, когда Зорба меня об этом спросил, я этого ещё не знал.
- Итак? - спросил Зорба насмешливо. - Не порть себе кровь, хозяин, из этого мы никогда не выберемся. Поговорим о другом. Я сейчас думаю о завтраке, курице, плове, посыпанном корицей, и у меня уже мозги дымятся, как этот плов. Сначала поедим, а там видно будет. Сейчас перед нами плов, значит, наши мысли должен занимать плов. Завтра перед нами будет лигнит, и мы будем думать о нём. И никаких отклонений, понятно?
Мы входили в деревню. Женщины сидели на порогах домов и болтали; старики, опираясь на трости, хранили молчание. Под гранатовым деревом, усыпанным плодами, маленькая сморщенная старушка искала вшей у своего внука.
Перед кафе стоял статный старик с орлиным носом и суровым сосредоточенным лицом, у него был вид важного господина; это был Маврандони, старейшина деревни, тот, кто сдал нам лигнитовую шахту. Накануне он заходил к мадам Гортензии, чтобы отвести нас к себе.
- Это большой стыд для нас, - говорил он, - вы остановились в трактире, словно в деревне некому вас устроить.
Он был серьёзен, речь его текла размеренно. Мы отказались. Старик был задет, но не настаивал.
- Я выполнил свой долг, - сказал он, уходя, - а вы поступайте, как знаете.
Некоторое время спустя старейшина послал нам два круга сыра, корзину гранатов, глиняную миску с изюмом и инжиром и оплетённую бутыль раки.
- Вам привет от капитана Маврандони! - сказал работник, разгружая ослика. - Это пустяк, но от всего сердца, так он просил передать. Мы поблагодарили именитого человека в самых сердечных выражениях.
- Долгих лет жизни вам! - сказал посыльный, приложив руку к сердцу. Больше он ничего не сказал.
- Какой-то он неразговорчивый, - пробормотал Зорба.
- Гордый, - сказал я, - он мне нравится.
Мы уже подходили к дому, ноздри Зорбы радостно затрепетали. Мадам Гортензия, едва заметив нас, вскрикнула и вернулась на кухню.
Зорба поставил стол во дворе, в тени беседки из виноградных лоз с облетевшими листьями. Он нарезал толстыми ломтями хлеб, принёс вина, расставил тарелки и приборы. Хитро взглянув на меня, он указал на стол: там было три прибора!
- Ты понял, хозяин? - шепнул он мне.
- Понял, - ответил я, - я тебя понял, старый развратник.
- Из старой курицы самый наваристый бульон, - сказал он, облизываясь. - Я в этом кое-что понимаю.
Он бегал, напевая старые любовные песенки, ловкий, с блестящими глазами.
- Вот это жизнь, хозяин, настоящая жизнь. Послушай, я веду себя так, будто через минуту помру. Тороплюсь съесть свою курицу, пока не сыграл в ящик.
- За стол! - скомандовала мадам Гортензия.
Она принесла кастрюлю и поставила её перед нами. Заметив вдруг три прибора, она остановилась с раскрытым ртом. Вспыхнув от удовольствия, она посмотрела на Зорбу, и её маленькие голубые глазки заморгали.
- У неё горит в трусиках, - шепнул мне Зорба.
Затем крайне вежливо обратился к даме:
- Прекрасная морская нимфа, - сказал он, - мы потерпели кораблекрушение и волны выбросили нас в твоё царство, соблаговоли разделить с нами трапезу, моя русалка.
Старая певичка всплеснула руками, словно хотела сжать нас обоих в своих объятиях, грациозно наклонилась, коснулась Зорбы, затем меня, и, кудахча, побежала к себе в комнату. Немного погодя она вновь появилась, переваливаясь с боку на бок, трепещущая, одетая в свой парадный туалет: старое платье из зелёного бархата, всё вытертое, украшенное жёлтой потускневшей тесьмой. Её корсаж был гостеприимно открыт, в вырезе красовалась распустившаяся матерчатая роза. В руках у неё была клетка с попугаем, которую она повесила в беседке.
Мы посадили её посередине, Зорба был справа, я - по левую сторону. Втроём мы набросились на завтрак. Прошла целая вечность, пока кто-то из нас заговорил.
Зверь, находившийся в каждом из нас, насыщался и утолял жажду вином, пища быстро превращалась в кровь, мир становился прекрасен, женщина, находившаяся рядом с нами, с каждой минутой становилась всё моложе, морщины на её лице разглаживались. Попугай, висевший прямо перед нами в зелёном фраке и жёлтом жилете, вертел головой, чтобы лучше нас разглядеть. Он казался нам то маленьким, заколдованным человечком, то душой старой певицы, одетой в жёлто-зелёное платье. А укрывшая нас беседка из голых ветвей вдруг покрылась огромными гроздьями чёрного винограда.
Зорба завращал глазами и распростёр свои руки, пытаясь объять всё вокруг.
- Что происходит, хозяин? - вскричал он удивленно. - Стоит только выпить стаканчик вина, и весь мир начинает сходить с ума. Но ведь это и есть жизнь, хозяин! По-твоему, это виноград свисает над нашими головами или же ангелы? - я что-то ничего не разберу. Или же совсем ничего нет, на этом свете - ни курицы, ни русалки, ни Крита? Скажи хоть что-нибудь, хозяин, скажи или я совсем одурею.
Зорба становился все веселее. Он покончил с курицей и жадно смотрел на мадам Гортензию. Его глаза то поднимались, то опускались, они пробирались к ней за пазуху, как бы ощупывая её необъятную грудь.
Маленькие глазки нашей доброй дамы тоже сверкали, она оценила вино и пропустила не один стаканчик. Неугомонный демон, заключённый в вине, снова вернул её к добрым старым временам. Вновь став нежной, игривой, экспансивной, она поднялась, заперла наружную дверь, чтобы соседи не увидели её «варварского состояния», как она сама его определила, закурила сигарету, и её маленький вздёрнутый, как у француженки, нос стал выпускать колечки дыма.
В такие минуты все сдерживающие центры у женщины ослабевают, часовые засыпают, и простое доброе слово становится не менее могущественным, чем золото или любовь. Я закурил свою трубку и произнёс эти добрые слова.
- Мадам Гортензия, ты мне напоминаешь Сару Бернар… Когда она была совсем молодой. Я не ожидал увидеть в этой дикой глуши столько элегантности, грации, красоты и учтивости. Кто был тем Шекспиром, который обрёк тебя жить здесь, среди варваров?
