Бувар грустно огляделся по сторонам.
— Ей-богу, я не прочь бы отделаться от всего этого и перебраться в другое место.
— Воля твоя, — отозвался Пекюше и, помолчав, добавил: — Специалисты рекомендуют избегать всяких надрезов на стволе. Надрезы мешают движению соков и наносят дереву непоправимый вред. В сущности, фруктовому дереву вообще не следовало бы плодоносить. А между тем непривитые и неунавоженные деревья дают плоды, правда, не такие крупные, как садовые, зато более сочные. Я требую, я добьюсь, чтобы мне всё это объяснили! Притом не только каждый сорт, но и каждый экземпляр нуждается в особом уходе, в зависимости от климата, от температуры и множества других причин! Можно ли при таких условиях вывести общее правило, да ещё надеяться на успех или доход?
— Почитай Гаспарена и увидишь, что доход не превышает обычно десятой доли капитала, — ответил Бувар. — Значит, выгоднее поместить деньги в банк. Через пятнадцать лет вклад удвоится благодаря накоплению процентов, и притом без всякого труда с твоей стороны.
Пекюше поник головой.
— Выходит, что плодоводство — чепуха!
— Да и агрономия тоже! — отозвался Бувар.
Затем они стали обвинять себя в честолюбии и решили, что отныне будут беречь и труд и деньги. Достаточно лишь время от времени подрезать фруктовые деревья. Шпалеры вовсе не нужны, а погибшие или поваленные бурей деревья заменять не стоит. Правда, тогда появятся безобразные пустоты, если только не выкорчевать все уцелевшие деревья. Как тут быть?
Пекюше достал готовальню и начертил несколько планов. Бувар давал ему советы. Ни к какому решению они так и не пришли. К счастью, друзья обнаружили в своей библиотеке сочинение Буатара под заглавием Садовая архитектура.
Автор делит сады на множество типов и видов. Прежде всего тип «мечтательно-романтический»: он требует иммортелей, руин, гробниц и ex-voto[1]богоматери на том месте, где пал от руки убийцы какой-нибудь знатный сеньор. Для создания «жестокого» типа прибегают к нависшим скалам, расщеплённым деревьям, обгорелым хижинам; «экзотический» тип достигается путём насаждения перуанских смоковниц, «дабы навеять воспоминания на переселенца и путешественника». «Торжественный» тип не обходится, подобно Эрменонвилю, без храма философии. Обелиски и триумфальные арки — непременная принадлежность типа «величественного»; мох и гроты — типа «таинственного»; озеро — «мечтательного». Был даже «фантастический» тип, лучшим образцом которого служил некогда вюртембергский парк; вы встречали там в последовательном порядке кабана, отшельника, несколько склепов и, наконец, садились в лодку; она отплывала сама, без посторонней помощи, и доставляла вас в беседку-будуар, где струи воды обдавали всякого, кто опускался на диван.
От таких чудес у Бувара и Пекюше голова пошла кругом. Им показалось, что фантастический тип приличествует только людям знатным. Храм философии — сооружение чересчур громоздкое. Изображение мадонны теряет всякий смысл из-за отсутствия убийц, а перуанские растения, на беду для переселенцев и путешественников, слишком дороги. Зато скалы вполне доступны, равно как и расщеплённые деревья, иммортели, мох. И вот, с огромным воодушевлением, при помощи одного-единственного работника и за ничтожную сумму друзья создали в своей резиденции садовую архитектуру, не имевшую себе равной во всём департаменте.
Буковая аллея вела в рощу, прорезанную сетью дорожек, запутанных, как лабиринт. Было задумано соорудить посреди шпалерника небольшую арку, чтобы любоваться открывавшимся с этого места видом. Но так как арке не на чем было держаться, получился широкий проём с живописными руинами.
Друзья пожертвовали грядками спаржи, чтобы воздвигнуть этрусскую гробницу, иными словами, чёрный гипсовый четырёхгранник шести футов высотой, похожий на собачью конуру. Четыре канадских ели стояли, как часовые, по бокам этого монумента, который предполагалось увенчать урною и украсить надгробной надписью.
В другой части сада имелся мост наподобие Риальтского; он соединял края бассейна, пестревшие вмазанными в них раковинами. Вода, правда, уходила в почву — не беда! Со временем на дне бассейна образуется слой глины, который будет её удерживать.
С помощью цветных стёкол садовая будка была превращена в деревенскую хижину. А на пригорке появилось сооружение из шести обтёсанных брёвен под жестяной крышей с загнутыми кверху углами, изображавшее китайскую пагоду.
Бувар и Пекюше нашли на берегу Орны гранитные валуны, раздробили их, перенумеровали, сами привезли на тележке домой, нагромоздили друг на друга, скрепили цементом, и вот посреди лужайки вырос утёс, похожий на гигантскую картофелину.
И всё же для полноты картины чего-то недоставало. Они срубили самую крупную липу (к тому же почти засохшую) и положили её посреди сада; можно было подумать, что дерево вынес на берег бурный поток или повалила гроза.
Когда работа была закончена, Бувар, стоявший на крыльце, крикнул Пекюше:
— Пойди сюда! Здесь лучше видно!
— …Видно… — повторил кто-то.
— Иду! — отозвался Пекюше.
— …Иду!
— Слышишь, эхо!
— …Эхо!
До сих пор они никакого эха не замечали, — очевидно, мешала липа; теперь же оно появилось благодаря пагоде, стоявшей против риги, конёк которой возвышался над буками.
Забавы ради друзья выкрикивали что-нибудь смешное, а Бувар придумывал игривые и даже непристойные словечки.
Он несколько раз ходил в Фалез, якобы за деньгами, неизменно возвращался с небольшими свёртками и запирал их в комод. Однажды утром и Пекюше отправился в Бретвиль, вернулся оттуда очень поздно с корзиной и спрятал её под кроватью.
Проснувшись на следующее утро, Бувар страшно удивился. Два первых дерева тисовой аллеи, ещё накануне шарообразные, походили на павлинов; усиливая сходство, рожок с двумя фарфоровыми пуговицами изображал клюв и глаза. Оказывается, Пекюше встал в этот день на заре и, дрожа от страха, что Бувар его увидит, подстриг оба дерева по рисункам, присланным Дюмушелем.
За последние полгода другие деревья той же аллеи приобрели сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями и креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это и расхвалил друга.
Сославшись на то, что он забыл лопату, Бувар увлёк Пекюше в лабиринт; на самом деле он воспользовался отсутствием приятеля, чтобы соорудить нечто невиданное.
Калитка, выходившая в поле, была покрыта слоем гипса, а в него вмазаны в строгом порядке пятьсот трубок, изображавших абд-эль-кадеров, негров, обнажённых женщин, лошадиные копыта и черепа.
— Понимаешь моё нетерпение?
— Ещё бы!
От избытка чувств они обнялись.
Как всем художникам, им недоставало восторгов публики, и Бувар задумал дать званый обед.
