Она достала из футляра сямисен, взяла плектр из слоновой кости, настроила инструмент и страстно ударила по струнам. Мне показалось, что в летнем небе прозвучал раскат грома. Порывы ветра гнули деревья, по небу плыли чернильно-черные тучи. После каждого удара медиатора с гор срывались молнии, ручейки превращались в водопады, разливались реки, пенные морские волны с ревом набегали на песчаный берег. Внезапно зазвучал ломкий женский голос. Он пел об обманутой любви, о смерти и тьме. Мною овладела безутешная скорбь: пьяный легко переходит от веселья к жалости и начинает оплакивать чужие несчастья. Музыка стихла, голос певицы умолк — словно разбилась хрустальная ваза.
Стоявшие вокруг офицеры переглядывались, онемев от изумления и восторга. Ученица гейши поклонилась и покинула нас, оставив за собой тихое шуршание шелка.
29
Лунная Жемчужина умоляет родителей отпустить меня вместе с ней на день рождения к новому мэру. Она почему-то твердо уверена, что муж отправится туда с любовницей, и хочет застигнуть его на месте преступления.
Матушка не может устоять перед ее слезами. Ревность сестры мне отвратительна, но я хочу выйти в свет. Возможно, на празднике будет Минь…
— Мадам, мадемуазель…
Стоящие у подножия лестницы лакеи низко кланяются. Один из них ведет нас через красные лаковые ворота внутрь. Мы минуем три двора. Лунная Жемчужина ни за что не хочет, чтобы муж ее заметил, потому мы и приехали на праздник после наступления темноты.
В огромном саду, освещенном газовыми фонарями, под деревьями расставлены сотни столиков. Музыканты в смокингах играют вальс, тщетно пытаясь заглушить распевающих во все горло оперных артистов.
Мы выбираем столик под раскидистой сосной и усаживаемся, как два охотника в засаде. Желая уберечь гостей от холодного воздуха ранней весны, хозяин приказал разжечь повсюду огонь. Сестра недовольна: факелы слепят ее, мешая высматривать обманщика. Я ищу взглядом ее мужа и внезапно замечаю Цзина: одетый в костюм, сшитый по европейской моде, он сидит один за столиком в стороне от толпы. Мы встречаемся глазами.
Я подхожу.
— Хочешь сакэ? — спрашивает Цзин.
— Спасибо, нет, терпеть его не могу.
Он делает знак официанту, и тот начинает расставлять на столике с десяток разных блюд.
Вооружившись палочками, Цзин кладет мне несколько ломтиков прозрачного мяса.
— Попробуй, — предлагает он. — Это медвежья лапа.
Излюбленный деликатес маньчжурских аристократов кажется мне скользким и совершенно безвкусным.
— А вот это, — продолжает угощать Цзин, — верблюжья нога, ее пять лет мариновали в вине. Может, съешь кусочек рыбы? Она называется черный дракон и водится только в Амуре.
Есть мне совершенно не хочется, и я спрашиваю, приглашен ли Минь.
— Нет, — коротко отвечает он.
Чтобы скрыть разочарование, я говорю, что пришла сюда с сестрой и даже не знаю в лицо нашего хозяина — нового мэра.
Цзин показывает пальцем на низенького толстяка лет пятидесяти в парчовом халате.
— Откуда ты его знаешь?
— Это мой отец.
— Твой отец!
— Удивительно, не правда ли? — подтверждает Цзин с холодным смешком. — До восстания мятежников он был советником прежнего мэра. Смерть одних как нельзя лучше устраивает судьбу других. Мой отец и в аду сумеет добиться повышения по службе!
Я смущена его признанием и не знаю, как поделикатнее ускользнуть.
— А вон там одна из моих сводных мамаш. — Цзин кивает на женщину, переходящую от одного гостя к другому с легкостью бабочки, порхающей с цветка на цветок. Она слишком сильно накрашена, на ней подбитый мехом халат с роскошной вышивкой и головной убор в форме веера с украшениями из жемчуга, кораллов и шелковых цветов — истинная антикварная редкость.
— Прежде чем стать наложницей отца, она была шлюхой, — невозмутимо сообщает мне Цзин, — а теперь спит с японским полковником. Знаешь, почему она вырядилась, как фрейлина императорского двора? Мерзавка всегда утверждала, что родилась в обедневшей семье желтого знамени…[13]А вот и моя мать. Как только она терпит эту подстилку под своей крышей?
Проследив за взглядом Цзина, я вижу неприметную немолодую женщину.
За ее спиной внезапно обнаруживается мой шурин — он одет с крикливой элегантностью, волосы у него напомажены. Я спрашиваю Цзина, знает ли он этого человека.
— Он — твой родственник? Этот доносчик?
— Почему ты называешь его доносчиком? Муж моей сестры — известный журналист.
Цзин не отвечает. Он наливает себе бокал вина и залпом осушает его.
Друг Миня внушает мне странную смесь отвращения и восторга. В полной растерянности я покидаю его и от волнения не могу найти столик, за которым сидит сестра.
30
Мои товарищи решили, что я питаю романтическую страсть к ученице гейши, и начали приглашать ее на наши пирушки так часто, как только могли. Я всякий раз краснел при ее появлении. Меня раздражали многозначительные взгляды и смешки друзей, и все же я был счастлив и, пожалуй, даже горд.
Огненная Искорка была очень застенчива и поначалу покидала нас сразу после исполнения песни. Со временем она привыкла к нашему обществу, соглашалась быть хозяйкой за столом и даже пила вино. У нее были прелестные крошечные ручки с ногтями, подобными старинным жемчужинам. Когда она подносила стакан к губам, рукав кимоно соскальзывал к локтю, обнажая белое, как сверкающий снег, запястье. Неужели ее обнаженное тело будет похоже на заснеженное поле?
Мое жалованье было тогда столь ничтожно, что его хватало разве что на несколько жалких застолий, содержать гейшу мне было не по карману. С течением дней мой пыл остыл, страсти улеглись. Армейская жизнь слишком сурова, и мне нужны были доступные женщины.
Политическая ситуация в тот год напоминала затянутое тучами небо. Мы мечтали о буре, жаждали снова увидеть солнце. Мы были солдатами, которым не пристало ни отступать, ни прятаться. Несколько лейтенантов[14]избрали жертвенный путь. Множились покушения. Молодые убийцы сдались властям, чтобы доказать чистоту своих намерений. Увы — ни террор, ни добровольная мученическая смерть ничего не изменили, министры по-прежнему бездействовали. Они слишком боялись, что вернутся времена Камакуры,[15]и думали лишь о том, как отстранить военных от власти.
