— Это комбат-2 и его ребята, — выдавил из себя Маджид. — Я здесь ни при чем. И сразу замолчал, сам, испугавшись своих слов.
Уныло бредя обратно, я вспомнил, что действительно, командир второго батальона куда-то пропадает по выходным, что глаза его постоянно красные — то ли от гашиша, то ли от бессонницы, а Ахмаджан подчеркнуто не интересуется этим краснолицым здоровенным офицером. Я шел и думал, знают ли об этом комбриг и наши советники? И так и не смог ответить себе на этот вопрос.
Уже значительно позже, когда после ввода советских войск Ахмаджан еще некоторое время был «свободен», и находился лишь под домашним арестом в своем доме в Пули-Чархи, мы поехали (это делалось в строгой тайне) его навестить, заодно и морально поддержать. По дороге около маленького деревянного мостика на глаза опять попались свежевырытые траншей и ямы. Народ здесь в землю закатывали тысячами. Иначе, куда они все подевались, когда 1 января 1980 года двери кабульского централа открылись?
Тем временем, Ахмаджана внезапно перевели на новую работу наверх. Новым комбригом к нам был назначен майор Рузи, который еще месяц назад в чине стершего лейтенанта занимал пост замполита Национальной Гвардии. Он был правой рукой командующего Гвардией Джандада. В последствии оказалось, что это именно он вместе с начальником караульной службы президентского дворца Экбалем и начальником связи Гвардии Водудом задушил Тараки подушкой по приказу Амина. Роста Рузи был выше среднего, очень худой. Короткие, не очень густые, зачесанные набок черные волосы. Колючий, настороженный взгляд близко посаженных глаз, казалось, сверлил насквозь. При первом знакомстве я еще не знал, что разговариваю с убийцей главного афганского революционера, но интуитивно чувствовал, что этот человек мне неприятен. За время своего командования бригадой (это длилось всего 3 недели) он ни разу не улыбнулся. Рузи постоянно сидел один в своем (ахмаджановском) кабинете и никогда не оставался в части на ночь. Утром на работу его привозила темно-зеленая «Волга» Минобороны. Он по традиции здоровался с советниками и переводчиками у «кантина» (буфета) напротив комнаты отдыха советников, пожимая всем руки. Его узкая ладонь с длинными пальцами была железной.
После того, как по Кабулу поползли слухи об удушении вождя революции аминовскими «соколами», Рузи бесследно испарился. Впоследствии он объявился где-то на территории Ирана. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно. К нам снова прислали старого знакомого — Ахмаджана. Я почему-то очень обрадовался этому событию, повеселели и советники. Вместе с афганскими офицерами это событие решено было широко отпраздновать. На чамане у бригадного клуба солдаты зажарили двух баранов, приготовили плов. По традиции, мошаверы привезли молдавский коньяк «Белый Аист». После непременного тоста за нерушимость афгано-советской дружбы офицеры набросились на мясо. Баранов разорвали на части со скоростью звука. Все это произошло настолько неожиданно, что в моей руке осталась совершенно пустая тарелка, и положить на нее было уже просто нечего. Мое невольное смущение с противоположного конца стола заметил Ахмаджан. Казалось, он самолично вызвался по жизни меня опекать — оторвал половину своего куска бараньей лопатки, не спеша, обогнул стол и переложил ее мне на тарелку. «Зэндэ (живы) будем — не забудем», — сказал он на ломанном русском и улыбнулся. Улыбка его была настолько искренняя и обезоруживающая, что я, поддавшись ее гипнозу, сразу забыл обо всех своих страхах и сомнениях.
Жизнь катилась своим чередом. Репрессии не прекращались. Амин вместе со своим двоюродным братом взялся за духовенство. Работа по «строительству социализма» шла как в центре, так и на местах: вырезались целые семьи и кланы, причем как противников социалистического пути развития, так и соратников по партии. Помимо заговорщиков из «интеллигентского» крыла НДПА — «Парчам» (Знамя), зачистка шла и в стане рабоче-крестьянского крыла «Хальк» (Народ), поддерживающего Амина. Все больше героев революции падало от рук изменников Родины. Все больше некрологов о них, безвременно ушедших из жизни, печатали газеты.
Слово «душман» — сокращенно «дух» — тогда еще не было в ходу. Врагами режима были «эхваны» (братья). Против НДПА первыми выступили именно представители духовенства и пуштунские племена, которым оказала финансовую помощь исламская организация «Братья-мусульмане». Самым популярным шлягером того времени, денно и нощно крутившимся в радио- и телеэфире, была песенка про неминуемую погибель «братьев шайтана». «Нафрин бату бэ карэ ту, эхванэ шайатин» («зубодробительный удар по вашим делишкам, братья шайтана») вертится у меня в голове и по сей день. Однако «братки» почему-то не гибли подобно мухам, как это предписывала им песня, а наоборот, размножались со страшной быстротой.
Еще летом 79-го мы вдвоем с молодым советником батальона БМП Костей Корневым, прибывшим в Афганистан из Молдавии, вооруженные на двоих одним пистолетом Макарова, свободно могли съездить на ГАЗике в соседнюю провинцию Парван, чтобы проверить дислоцировавшуюся там нашу роту. Помню, «полетел» у нас на машине бензонасос в каком-то глухом кишлаке. Кругом одни камни, да красноватый песок. Ветер задувает как бешеный. В общем, безрадостная ситуация. Сели на капот перекурить. Вдруг, откуда ни возьмись, появились люди. Дали напиться, принесли свежей морковки. Где-то раздобыли старую камеру, из которой сообща вырезали прокладку на бензонасос. Узнав в нас русских, местные очень обрадовались тому, что мы не китайцы. Тогда китайцев они недолюбливали, уж не знаю, по какой причине. Я, правда, спросил: «А мы что, на китайцев похожи?» Оказалось, что они вообще никогда иностранцев не видели.
К исходу осени о таких «идиллических» поездках не могло уже быть и речи. Вместо прежнего, радушного приема у крестьян, которые традиционно со времен Дауда уважали военных, теперь там можно было запросто схлопотать пулю. Почти в каждой семье были репрессированные. Образ советского военного советника уже четко ассоциировался у них с пособниками аминовского режима.
Именно в то время произошел первый «откат» волны военных советников — перестали приезжать замполиты, их сокращали, На их места прибывали зампотехи, по афгански — «мосташары». Военная техника, которая все чаще использовалась режимом против недовольных, требовала ремонта и обслуживания.
В Кабуле тем временем стали спешно, один за другим, закрываться приличные магазины и рестораны, доставшиеся в наследство республике еще от президента Дауда. Мой любимый «Голден свит» с традиционной индийской кухней, находившийся напротив Зеленого базара — излюбленного места шопинга совграждан — был взорван братьями-мусульманами за то, что его хозяин посмел работать в священный месяц Рамазан и продавать там пиво. Открытые плавательные бассейны, построенные тем же Даудом для военной элиты, стояли без воды, полуразрушенные. Мини-маркеты распродавали остатки молочных продуктов, сыров, курятины, модных журналов. Закрывались антикварные лавки, где в то время еще продавались шкуры барсов, именное холодное оружие белогвардейцев, оказавшихся в Афганистане в итоге гражданской войны, тульские самовары с медалями и эмблемами древних купеческих семей царской России. Их хозяева уезжали из страны в основном Индию и Пакистан.
Впоследствии молоко и молочные продукты на многие годы станут для Афганистана редкостью, доступной лишь богатым, а место экзотических мехов займут дубленки времен советской оккупации. Жизнь тускнела на глазах, надвигалась свойственная эпохе перемен разруха.
