— Штурман, давай линию фронта, давай линию фронта!
— Сейчас, командир, будет линия фронта!
Потом штурман кричит и радисту:
— Радист, проходим линию фронта — Западная Двина!
Бортрадист сидит под нами.
Я смотрю, на левом моторе в щелях жалюзи то ли солнце играет, то ли огонь внутри. Патрубки двигателя маленькие, выхлопов совершенно не видно, потому что борттехник делает топливно-воздушную смесь так, что патрубки не накаляются и пламени не видно. Я подумал: «Значит, это огонь».
Говорю в переговорное устройство, СПУ:
— Командир, горит первый мотор!
Он посмотрел, убедился, что действительно горит первый мотор, приказывает:
— Борттехник, гаси первый мотор!
У борттехника «дяди Вани» (Ивана Гончарова) было четыре небольших баллончика с углекислым газом. И были большие баллоны на моторах. Там были перфорированные кольца вокруг мотора — для того, чтобы погасить пламя в моторном отсеке. Он нажимает на этот баллончик, но поздно — пламя уже хлынуло на плоскость.
Командир дает приказ:
— Экипаж, покинуть самолет!
А самолет уже пошел с левым креном. Я открываю «фонарь» — он открывается, как и у истребителя, назад.
Я знаю, что прыгать надо в сторону штопора, в сторону вращения. А там огонь — плоскость-то горит. Решаю идти направо. Вылезаю по пояс из кабины, пытаюсь оттолкнуться — не получается. Меня затягивает обратно. Вырваться вправо не могу. Что делать? Остается только влево, в этот огонь. Повернулся туда — один миг, и я уже в свободном падении — в общем, как учили.
А до этого я только один или два раза прыгал с парашютом… Дернул за кольцо. Нет динамического удара. Я глянул — бог ты мой! — у меня стропы закручены, и купол колбасой вьется. Начал стропами шуровать, работать, чтобы раскрутить. У меня крага была. Я бросил ее. Начал крутить. Ничего не получается. Я лечу вниз. Стал кричать, как перед гибелью все люди кричат. Мой крик в пространстве, как писк мышки, наверное. Пробиваю облачность, земля приближается. Я быстренько-быстренько спускаюсь и ничего не могу сделать.
Была у меня вторая крага, я и ее сбросил — все равно же погибать. Ору. Смерть скоро. Сейчас удар будет.
И упал — в речку. А в мае как раз разлив был, шириной метров в пятьдесят. Неглубоко было — где-то по горло. И я туда. А на мне были меховые унты, комбинезон, шлемофон. Выполз из речки, парашют подтянул, снял его, положил в кусты. Ощупал себя — цел! Ничего не сломал! Только ушиб был такой, что я не мог ни сесть, ни встать, ни лечь.
Стал я оглядываться — наша территория или нет. Гляжу — столбы какие-то стоят, местная линия электропередач, и изоляторы на этом столбе. Идет какой-то дед. Я вынимаю пистолет:
— Дед! Иди сюда! Чья территория? Наша или немецкая?
— Наша линия фронта в пятнадцати километрах, — говорит, — там на горке деревня и какой-то тифозный госпиталь.
— Веди меня туда!
Он меня привел в эту деревню. Зашел в какой-то домик. Там меня переодели, дали рубаху, брюки крестьянские, носки, галоши — мое-то все обмундирование мокрое.
Приехал начальник политотдела 10-й армии. Я ему все рассказал: что случилось, из какой дивизии. А когда я спускался, видел, что семь парашютов летят. Куда-то далеко-далеко они улетели. А я, значит, восьмой.
Пришел какой-то старший сержант, представился начальником поста ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение, связь). Он спрашивает:
— У вас в экипаже есть старший лейтенант Вередин, сержант Попов и сержант Удодов?
А я ведь первый раз с этим экипажем летел, никого не знал, ни с кем не успел толком познакомиться. Я только знал, что командир корабля — капитан Сукоркин, а штурманом майор Ткаченко. Больше никого не знал. Это мой второй боевой вылет и первый вылет с этим экипажем! Старший сержант сказал:
— Мы нашли погибшими в самолете Удодова и Вередина, Попов тоже погиб.
Вередин, оказалось, наш помощник борттехника. Он говорил: «Я никогда прыгать с парашютом не буду!», и чтобы не прыгать, он в кабине распустил парашют и погиб. Удодов — центральный стрелок — не успел, видимо, из башенки до двери добраться. А Попов — подшассийный стрелок — висел на дереве, на парашюте. Его, видимо, убило осколком.
Я говорю:
— Сообщите, пожалуйста, в авиацию дальнего действия, что такой-то самолет, экипаж капитана Сукоркина, летал на Варшаву. Подбили под Минском. Обратно летели, самолет загорелся в воздухе и взорвался.
Полковник дает мне стакан водки. А до этого я совсем не пил — пацан же. Выпил этот стакан и немного ожил.
Надо думать, как добраться до экипажа, который улетел от меня километров на семь. У меня-то парашют не раскрылся, а их унесло. К обеду достали какую-то машину. Когда ехали, я заметил, что прямо за деревней был небольшой аэродромчик со взлетной полосой метров в 600–800 и самолеты стояли прямо в лесу. К вечеру добрались до деревни, где были мои сослуживцы. Командир корабля сломал руку, штурман ногу (или наоборот). У Ваньки Мокрого чуть не вытек глаз, у меня — общий ушиб. Меня как положили на подушки, так я не мог ни встать, ни сесть, ни вздохнуть.
На следующий день прилетел самолет, и нас забрали в Кратово. У нас был свой небольшой госпиталь в дивизии и свой небольшой санаторий. Он находился на станции Ильинка, на бывших дачах Троцкого и Рыкова. Обе эти дачи были в одном дворе. Одна дача каменная, а другая деревянная. Обе — двухэтажные. В каменном домике был госпиталь, в деревянном — санаторий. Я сначала провалялся в госпитале, потом попал в санаторий.
Были ли медицинские осмотры перед полетом? Никаких медицинских освидетельствований перед полетом не было. Мы проходили раз в году медкомиссию — и все. Я, когда приехал с запасного полка, болел малярией, и меня направили в Ильинку. От малярии тряска, температура. Я там неделю пролежал, хинин принимал. Ну и еще раз был, когда парашют не раскрылся. Ребята, у которых парашюты раскрылись, и видели меня, и слышали. «Летит мимо нас, орет», — рассказывали потом. А парашюты у нас всегда лежали в самолете. Купол слежался, мы же их никогда не перекладывали. И потом не перекладывали. Этот случай ничему не научил.
Тут еще такое дело. Попав на фронт, первым делом, когда получил денежное содержание, отдал деньги старшине Бандурке, и он поехал на Малаховку и купил мне широкий командирский ремень вместо моего солдатского. За полторы тысячи купил коверкотовую гимнастерку, стал ходить в коверкотовой гимнастерке, а не в старой хлопчатобумажной. Все это сгорело вместе с самолетом, а списать можно либо летное обмундирование, либо армейское. Пришлось списать летное — летать-то надо.
За время, что я лечился, над Брянском сбили самолет с экипажем майора Родных — тот, с которым я совершил свой первый боевой вылет. Вместо меня вторым летчиком полетел майор Галлай Марк Лазаревич, будущий доктор наук, заслуженный летчик-испытатель и дважды Герой Советского Союза. С ними же был штурман-стажер — капитан Гордеев. Все, кроме майора Галлая и штурмана, попали в плен. Сдали их пацаны. Экипаж к утру где-то собрался, попросил пацанов принести харчей, договорились с ними, куда прийти.
