Милли
От зрелища «Блэкберн-Арме», когда я выруливаю на Фолкнер-стрит, у меня лицо растягивается в большую, тупую улыбку. Я обожаю это место. Оно единственное в этом ожерелье баров, которое не переделало себя заново, чтобы отвечать вкусам непрекращающегося потока студентов за последние несколько лет. «Бельведер», «Каледония», «Грейпс» и «Пилигрим», все они были снабжены современными удобствами и изменились в худшую сторону. Мы с Джеми ходили выпивать в «Бельведер» еще когда я училась в школе, и тогда от этого места у меня напрочь сносило башню — и сам паб, и его ночные совы, и их истории. Туда стягивалось множество безумных персонажей, которые были такой же неотъемлемой частью этого места, как и покрытые никотином стены. В местных пабах собирался довольно неприглядный контингент, и там хватало всяких дешевых девочек — и, среди прочего, симпатичных девочек. Они резко отличались от изможденных уличных доходяг, кем сегодня кишит Хоуп-стрит. То были ухоженные женщины, умевшие вести беседу не менее изысканно, чем ебстись.
Однако, «Блэкберн-Арме» неподвластен эволюции. Мистер Кили утверждает, что это заведение осталось в точности таким же, каким было во времена его детства. Единственное, что изменилось, это музыка в автомате, но даже там превалирует классика.
Когда я вхожу внутрь, на меня никто не обращает внимания. Даже ни одна голова не дернулась. Мне это нравится. Это означает, что я могу сидеть здесь много часов, меня никто не побеспокоит, и не будет никаких угроз или напрягов со стороны мужиков, за исключением случайной улыбки там и сям.
По помещению рассредоточена полдюжины людей, все они низко склонились над пинтами темной и густой жидкости — одинокие выпивохи с лицами, не уступающими в своей поношенности здешней мебели. Работает телевизор, его переливчатый гул такой же как всегда, всегдашний отстой. Ни один из присутствующих его не смотрит, но, вроде, он никого и не напрягает. Он включен целыми днями и ночами напролет. Я спрашиваю пинту «Стеллы» и ставлю две песни на проигрывателе — Арету Франклин «I say a Little Рrауеr» и Ван Моррисона «Moondance» — идеальный фон для бездельного начала дня. Устраиваюсь за столиком возле задней двери, и немолодой мужчина, сидящий напротив, поднимает руку в приветственном жесте, при этом его бурый лысый череп остается покоиться у него на груди.
— Добрый день, сэр, — говорю я.
Он отвечает еле различимым кивком головы. После этого я вправе встать и пересесть к нему, возможно, купить ему пинту-другую. Я могу преподнести себя в образе иммигрантки — румынской цыганки из Праги. Раскручиваю холодную, освежающую жидкость во рту и даю ей стечь мне внутрь. Истинная магия.
Время идет. Музыка заглушила телевизор, и я начинаю чувствовать себя неплохо. Все мои печали медленно улетучиваются. Джеми. Я собираюсь позвонить ему, как только выберусь отсюда. То, чем мы обладаем — слишком сильное, слишком прекрасное, чтобы разрешить ему просто так уйти. И даже если они все-таки поженятся, это не значит, что я потеряю его. Джеми не кажется мне тем типом парней, что бросают своих друзей ради женщины, хотя бы и Энн Мэри. Он бы давно это проделал. Ебты, я его семья! Для мистера и миссис Кили я как дочка, и ничто не изменит этого. Я не допущу. Я звякну ему, сразу как уйду отсюда, и скажу, как я рада за него, скажу ему, как сильно я люблю его. Скажу, скажу. Я даже скажу ему, что приглашаю эту суку отметить это дело вечерком. Ооооо, это вызывает во мне самое приятное чувство — самое! Теперь я представляю себе его лицо, обалдевшее от радости и облегчения, что две главные женщины его жизни подружатся. А потом возникнет беспокойство, тут-же, а то ж он станет беспокоиться, что Энн Мэри попытается отделаться от этого, будет искать поводы, не захочет идти. Он так отчаянно мечтает, чтобы она и я поладили. Ладно, хуй с ним — сделаю это ради него. Вывезу желтую бабцу за город. Но сейчас я буду сидеть в баре и упиваться успокаивающим речитативом Вана.
Джеми
Когда мы вываливаем новость Сину, он устраивает свою обычную показуху вроде того, что я типа сообщаю ему, что выиграл два пенса при помощи крапленой карты. Но затем он премирует Энн Мэри выходным на сегодня, перетирает по сотовому и приглашает нас в то французское заведение на Ларк-Лейн. Он говорит кому-то там, на другом конце, о котором мы заключаем, что это какой-то друг Лаймов, чтобы они приготовили нам их самое лучшее шампанское, а расплатится он где-то на неделе. Еще он сообщает нам, что отвезет нас первым ниибацца классом в ниибацца Мексику. Сперва я пытаюсь его тормознуть. Не пойми меня неправильно, ё, приятно, что он морочится тем и тем, базара нет, но у пацана есть своя гордость, надо его понять, нет? Но затем я ловлю взгляд, который Энн Мэри пытается скрыть это разочарование и прежде всего стыд. Стыд за себя, что она так воспринимает. И затем, это ж я себя чувствую мудозвоном, нет? Кажусь полной задницей за то, что — из-за своей тупой гордости чуть не отнял у нее то, чего ей правда-правда хочется. С тяжелым сердцем я принимаю предложение.
Французская тошниловка на Ларк-Лейн оказалась ниибацца крутой. На самом деле, там так симпатично, что я наполовину позволил себе пропереться оттого, что мы затусились туда при спонсорстве Сина. Обстановка теплая и душевная, а персонал заставляет поверить, что тебе тут рады дальше некуда, и вообще, тут намного лучше, чем во всех остальных ночных заведениях 60 Хоуп-стрит. Я к тому, что по справедливости, и все такое, Милли дошла до невменяемого состояния, и К концу вечера сам то я в общем-то перестал быть активистом общества трезвости. Но в этом вся особенность малыша Милли — с ней нет возможности классно оторваться. Эта девочка во всем ищет и находит способ навыебываться. Вот, теперь чувствую себя козлом за то, что такое про нее говорю. Но в конце-то концов, с Энн Мэри все это дело — здорово.
* * *
Она берет для начала смешанный салат — без всяких заправок, без ничего, намертво вбила в голову, что надо заботиться о фигуре, такая вот она — и фаршированный баклажан в качестве основного блюда. Я спрашиваю французский луковый суп и телятину, но официантка говорит, что телятину пришлось убрать из меню, а то уже борцы за права животных достали бить окна. Я пытаюсь изобразить легкое разочарование, но в душе улыбаюсь от уха до уха. Теперь у нас есть совершенно законное право заказать жареное филе! Энн Мэри закатывает глаза и качает головой. Она вечно наезжает на нас, чтоб мы пробовали новые блюда, когда ужинаем не дома. Для нее моя неизменная верность старому доброму бифштексу с жареной картошкой — это жуткое позорище, живой пример моего уровня образованности. Ладно, во-первых, у меня нет пунктика насчет моей образованности — какое есть, такое есть, и хватит. И второе, я всегда повторяю ей, как говорит Милли, что сегодня на этот счет все не так, как раньше. Рыба с чипсами, сосиски с картофельным пюре, пудинг с джемом[4]— все это дело идет «на ура» в самых понтовых забегаловках. Почти готов выслушать от нее мелкое ехидство по поводу Милли, но вместо этого она опускает глаза, поглаживает пальчиком свое обручальное кольцо и смотрит на нас этим своим влюбленным взглядом.
