И вот — причем это уже намного серьезнее, как если бы ты знал, возможно, по опыту, что заключение в форму есть начало конца, поскольку еще несколько секунд, несколько мгновений — и ты уже не сможешь выносить напряженное предчувствие, хотя еще ничто не проявилось за исключением, быть может, лишь предупреждающего сигнала, знака, смысл которого тебе не ясен и разъяснения которого ты ожидаешь в тщетной надежде, что все как можно дольше останется мутным, поскольку тебя — и ты это знаешь — уже подстерегает пробуждение, твое нетерпение лишь подстегнет его решимость, а твои попытки его оттянуть лишь ускорят его наступление, — и вот, как и всякий раз, довольно медленно всплывает одновременно возбуждающее и томительное, чудное и безнадежное, сразу же слишком точное, стремительно резкое и почти болезненное ощущение: абсурдная или, скорее, пока еще не совсем абсурдная, но уже наверняка предвосхищающая свой абсурдный характер уверенность в том, что ты ранее переживал этот образ, что он — реальное и точное до мельчайших деталей припоминание: море было черным, корабль медленно плыл по узкому фарватеру, оставляя за бортами всплески белой пены, ты стоял, облокотившись на мостике верхней палубы в несколько романтической позе, которую принимают все пассажиры всех кораблей, когда выходят пройтись по палубе и посмотреть на чаек, ты испытывал точно такое же чувство, которое испытываешь сейчас, хотя сейчас ты не испытываешь никакого чувства, за исключением рискованного, все более рискованного понимания невозможности и в то же время неумолимости подобного воспоминания.
Позднее, намного позднее, — возможно, ты уже неоднократно просыпался, вновь неоднократно засыпал, поворачивался на правый и левый бок, ложился на спину, на живот, возможно, даже включал свет, курил, — позднее, намного позднее сон становится целью, или, скорее, нет, напротив, это ты становишься целью сна. Включается пульсирующий светоизлучающий источник. Перед тобой или, точнее, перед твоими глазами — иногда чуть справа, иногда скорее чуть слева, но никогда точно по центру — образуются мириады маленьких белых точек, при долгом рассмотрении вырисовывающих что-то кошачье, морду пантеры в профиль, которая приближается, увеличивается, показывая два острых клыка, затем исчезает, уступая место сверкающей точке, которая увеличивается, становится ромбом, звездой и стремительно несется на тебя, в последний момент сворачивая вправо и минуя тебя. Это повторяется много раз, регулярно: сначала ничего, затем едва освещенная точка, морда пантеры, которая намечается, вырисовывается, увеличивается в оскале, открывая два острых клыка, затем мигающая, почти ослепительная точка, которая разбухает в ромб, звезду, затем светящийся шар, который катится на тебя и чуть не сбивает, проходя так близко, что кажется, ты мог бы до него дотронуться, его почувствовать, услышать. Затем — снова ничего, а потом вновь и надолго — белые точки, морда пантеры, увеличивающаяся и почти задевающая тебя звезда.
Затем, долго ничего нет или же, позднее, в какой-то миг, в какой-то точке — нечто, похожее на взрыв белой звезды…
Со временем твоя бесчувственность превращается в нечто нереальное. Твои глаза потеряли то, что заставляло их сверкать, твой силуэт утратил очертания. В уголках твоего рта, не от усталости и не от горечи, прорезается безмятежность. Ты скользишь по улицам, неприкасаемый, защищенный ровной изношенностью одежды, невыразительностью поступи. У тебя остались лишь приобретенные жесты. Ты произносишь лишь необходимые слова. Ты спрашиваешь:
— чашку кофе,
— место в первых рядах,
— комплексный обед и бокал красного,
— кружку пива,
— зубную щетку,
— проездные билеты.
Ты платишь, кладешь в карман, садишься, потребляешь. Ты берешь сверху кипы одну газету «Ле Монд» и кладешь в плошку продавца две монеты в двадцать сантимов. Ты никогда не говоришь «пожалуйста», «здравствуйте», «спасибо», «до свидания».
Ты не извиняешься. Ты не спрашиваешь, как пройти.
Ты все бродишь, бродишь и бродишь. Ты шагаешь. Все мгновения равноценны, все места похожи. Ты никогда не торопишься, никогда не теряешься. Ты не смотришь на часы. Тебе не хочется спать. Тебе не хочется есть. Ты никогда не зеваешь. Ты никогда не смеешься.
Ты даже перестал болтаться, поскольку болтаться могут лишь те, кто ворует для этого время, кто ухитряется выжать бесценные минуты из своего расписания. Вначале ты выбирал маршруты, ты намечал цели, ты придумывал сложные путешествия, которые против твоей воли становились похожими на странствия Улисса. Подобно многим, ты совершал паломничество в Сен-Жюльен ле Повр, кружил около спуска в катакомбы, торчал у подножия Эйфелевой башни, поднимался на вершины памятников, проходил по всем мостам, ходил вдоль всех набережных, посещал музеи, Гиме, Сернюши, Карнавале, Бурдель, Делакруа, Ниссим де Камондо, Дворец Открытий, Аквариум Трокадеро; ты смотрел на розы в парке Багатель, вечерний Монмартр, утренний Ле Аль, вокзал Сен-Лазар под конец рабочего дня, площадь Согласия в полдень пятнадцатого августа. Цель могла быть туристической, познавательной, неудачной, нелепой или даже провокационной (улица де ла Помп, улица де Сосе, площадь Бово, набережная дез Орфевр); это не мешало ей оставаться целью, то есть напряжением, волей, эмоцией. Твои пусть непритязательные и ничтожные путешествия, несмотря на далекое воспоминание о сюрреалистах, продолжали быть результатом бдительной намеренности, способом использования времени и измерения пространства.
Отныне ты не выбираешь фильмы; ты безразлично заходишь в первый попавшийся кинозал в районе восьми, девяти или десяти часов вечера и пребываешь в темном зале лишь тенью зрителя, тенью тени, наблюдающей за тем, как на продолговатом четырехугольнике появляются и исчезают различные комбинации света и тени, беспрерывно составляющие одно и то же приключение: музыка, очарование, ожидание. Отныне ты не выбираешь еду, не стараешься ее разнообразить, не пытаешься перепробовать три сотни комбинаций, которые стойка «Петит Суре» может предложить тебе за пять однофранковых монет, треть твоего ежедневного пособия, лежащего на дне твоего кармана; ты не выбираешь ни время для сна, ни книгу для чтения, ни одежду…
Ты отпускаешь себя на все четыре стороны, ты позволяешь себе плыть по течению: достаточно, чтобы толпа поднималась или спускалась по Елисейским полям, достаточно, чтобы какая-то серая спина двигалась в нескольких метрах от тебя и свернула на какую-то серую улицу; достаточно света или отсутствия света, шума или отсутствия шума, стены, группы людей, дерева, воды, арки, оград, афиш, мостовых, пешеходного перехода, витрины, светофора, таблички с названием улицы, лестницы, перекрестка, прилавка галантерейщика, красной вертикальной вывески-«ромбика», обозначающей табачную лавку…
Ты шагаешь или не шагаешь. Ты спишь или не спишь. Ты спускаешься со своего седьмого этажа или поднимаешься. Ты покупаешь или не покупаешь «Ле Монд». Ты ешь или не ешь. Ты садишься, ложишься, продолжаешь стоять, ты проскальзываешь в темный кинозал. Ты закуриваешь сигарету. Ты пересекаешь улицу, пересекаешь Сену, останавливаешься, снова идешь. Ты играешь или не играешь в электрический бильярд.
