Как ни косноязычен был Фишл Майданикер, он больше не мог сдерживаться и разразился диким смехом сквозь свое волосяное забрало. Мысль о том, что он, Фишл, скупщик щетины, не захочет девушку, которая хочет его, была чересчур смешной, чтобы не рассмеяться.
— Хи, хи, хи, Пелте, ты смеешься надо мной? — еле выговорил он.
Пелте положил руку на сердце и поклялся здоровьем Зелды, своей жены, в том, что и не думал смеяться. Пусть его Зелда года не проживет, пусть она свернет себе шею, пусть у нее язык отсохнет, если он не говорит чистейшую правду. Главное, чтобы он, Фишл, никому ни слова не сказал об этом его, Пелте, сватовстве, даже не пикнул, потому как Долинец — город дурных людей, завистников, которые, конечно, наговорят о нем, Фишле, всякой всячины сироте, посмеются над ним, так что девушка еще пожалеет о своем решении. Фишл стер с руки щетину, чтобы очистить ее от всего трефного, и подал ее Пелте в знак того, что будет держать язык за зубами. Пелте похлопал его по плечу.
— Положись на меня, брат Фишл, — произнес он по-родственному. — Ты простой человек и должен держаться нас, портных. А если будешь полагаться на книжных червей, до седой бороды холостяком останешься. Ну, в добрый час…
Никогда в жизни Фишл еще не чувствовал такого беспокойства в своей широкой груди, как в течение долгих — с воскресенья до наступления субботы — дней той летней недели. У каждой речки, какая встречалась ему на пути, пока он, скупая щетину, бродил по деревням, Фишл останавливался, смотрел на свое отражение в прозрачной воде и омывал в ней руки. В пятницу он вернулся в Долинец раньше обычного и долго парился в бане на самом высоком полке, чтобы изгнать из своего тела всякую грязь, пыль, нечистоту, любые трефные запахи. Он даже попросил соседа, чтобы тот его как следует, без всякой жалости, отхлестал веником. Пока Фишл изо всех сил потел в парной, его одежда от рубахи до талескотна и портянок висела вокруг котла, чтобы хорошенько прожариться и пропариться. Он также со всем тщанием расчесал пальцами свою густую бороду, вычистил ее и расправил. После всего этого Фишл сиял, как начищенная медь. По дороге из бани в пекарню Йойносона Фишл зашел в лавку, где продавали керосин и деготь, и купил целую кварту ворвани, которой тут же смазал свои залатанные сапоги от ушек на голенищах до подковок на каблуках так, что они заблестели аж до синевы. Жирными руками он протер иссохший ремень, которым были опоясаны его бедра. Подновить свою капоту, в отличие от сапог, Фишл не мог, но он выколотил ее палкой, подняв тучи пыли, и очистил даже от малейших признаков щетины. После этого он вдел в толстую иглу суровую нитку и наново зашил проймы рукавов, которые имели обыкновение то и дело расползаться. Еще он закрепил болтавшиеся пуговицы, пуговицы всех цветов и размеров. На молитве в бесмедреше и за субботним столом у своих гостеприимцев он вел себя еще тише, чем обычно, чтобы не расстаться с тайной, которая распирала его чем дальше, тем больше, так что он чуть не лопался.
Когда Пелте Козел подошел к нему сразу после гавдолы и таинственно, без слов, одним лишь знаком показал Фишлу, чтобы тот шел за ним на смотрины, сердце Фишла чуть не выскочило из груди от счастья и волнения. Тяжелыми шагами он пошел за Пелте, громко стуча подковками по булыжной мостовой долинецких улиц и переулков. Вдруг он остановился и взял Пелте за рукав, потому что Пелте повел его не к себе, как он, Фишл, ожидал, а в дальний конец рыночной площади, где в основном жили перелицовщики. Но Пелте тихо сказал ему, что он решил не устраивать смотрины у себя, потому что его Зелда, эта стерва, еще, чего доброго, вмешается со своей луженой глоткой и все испортит. Кроме того, его дом набит детьми и не подходит для торжества, нет в нем покоя. Поэтому он привел свою родственницу к вдове Биньомина, у которой большой дом: там жених и невеста смогут поговорить честь по чести и обо всем столковаться.
— Понимаешь, о чем я тебе говорю, Фишл? — тихо спросил Пелте.
— Ну да… — пробубнил Фишл и последовал за своим проводником, весь в напряжении от того, что должно произойти.
Его напряжение и волнение возросли еще больше, когда он переступил порог вдовьего дома и увидел прибранную комнату, накрытый стол, уставленный свечами в бронзовых подсвечниках, бутылками водки и тарелками с нарезанной селедкой и яичными коржиками. Все в комнате пахло праздником. Такими же праздничными были люди, которые собрались за столом, сплошь перелицовщики. Овечьи глазки Фишла наполнились удивлением. Пелте, как это принято на смотринах, взял Фишла за руку и с силой втащил в комнату.
— Не стесняйся, Фишл, тут все свои, — сказал он ему, — все наши. Скажи «доброй недели»[62].
Фишл сказал «доброй недели» и как виновник торжества был усажен за стол. Ему подсунули подряд несколько стаканов и буквально влили их в него, отчего он сразу же почувствовал себя бодрым и немного пьяным. Сразу же после этого Пелте вышел в ту комнату, в которой кровать вдовы стояла рядом с кроватью ее покойного мужа, и за руку вывел оттуда свою родственницу, круглую сироту из Ярлицев.
— Пойдем, Добе-Лея, — отечески сказал он девушке, закутанной в два платка, один на плечах, другой на голове. — Не стесняйся, Добе-Лея, тут все свои, то есть из деревни Майданик… Ты слышала о такой деревне, Добе-Лея?
— Нет, дядя Пелте, — пропищала сирота, прикрывая руками нос и черные глаза, единственное, что можно было разглядеть, до того она была укутана.
Пелте успокоил ее, сказав, что это не страшно, что она не слышала о такой деревне, и, усадив ее на табуретку в дальнем углу, самом дальнем от мужского стола, повел с ней разговор о деле.
— Как видишь, Добе-Лея, — мягко начал увещевать ее Пелте, — он не очень-то богат. Он торгует свиной щетиной, да, торгует. Он, конечно, уже не мальчик. Но он еще молодой человек, богатырь, тьфу-тьфу, и он будет тебе и отцом, и матерью, и мужем, и всем сразу. Ну, что скажешь, Добе-Лея?
— Что я знаю? — смущенно проговорила Добе-Лея. — Дядя Пелте лучше знает, что для меня хорошо.
Пелте потирал руки от удовольствия.
— Ну, Фишл, видишь, что это за чистая душа? — сказал он.
— Золотой ребенок, — стали расхваливать сироту другие перелицовщики. — Разве нет, Фишл?
— Ну да… — пробубнил Фишл, не веря собственным глазам и ушам: неужто все, что он видит и слышит, происходит на самом деле?
Пелте-портной еще родственней и мягче обратился к сироте из Ярлицев.
— Ничего не бойся, Добе-Лея, — успокоил он ее, — тебе не придется больше работать в Ярлицах у Лейзера-арендатора… Будешь сама себе хозяйка… Фишл будет тебе отдавать все, что заработает на щетине. Не будешь нянчить чужих детей… Заведешь, с Божьей помощью, своих…
Тут Добе-Лея не просто прикрыла кончик носа и глаза руками, но от стыда спрятала их в концы платка. Пелте-портной погладил ее по голове и отечески успокоил.
— Не стыдись, Добе-Лея, иметь детей — заповедь, — поучал он ее. — В Торе сказано, что святые праматери тоже хотели иметь детей, и у тебя с Фишлом, Бог даст, будут дети. Погляди, Добе-Лея, какая у него красивая рыжая борода, не сглазить бы. Что скажешь, Фишл? Ведь правда, у нее будут от тебя дети, с Божьей помощью?
