Тилли переместилась чуть ближе к Кэти.
– А я скажу ей, что она может обнимать меня. Я больше не буду обижаться на нее, но с радостью позволю обнимать себя крепко-крепко. И мне все так же будет нужно, чтобы она стелила теплое одеяло на мою кроватку и укладывала меня спать, и рассказывала мне на ночь свои истории. А потом мы могли бы молиться вместе, как нам всегда хотелось.
Тилли опустила глаза и потеребила подол платьица.
– Это было бы чудесно. Я до сих пор иногда плачу, когда остаюсь одна, и всегда думаю, как, наверное, было бы замечательно услышать тихие мамины шаги в коридоре и понять, что она прислушивается к моему плачу и сейчас придет утешить меня. И я всегда думаю…
Голосок Тилли прервался, и огромные глаза ее наполнились слезами невыразимой печали.
– Я всегда думаю: как она назвала бы меня? Я всегда хотела иметь свое имя — имя, которое дала мне мама, от своего сердца.
Кэти не хотела расстраивать девочку. Она постаралась сдержать собственные слезы, постаралась не расплакаться.
Тилли вскинула голову, прижав к груди стиснутые кулачки, подняла полные слез глаза к верхушкам деревьев и молящим голоском воскликнула:
– О… мамочка… пожалуйста… возьми меня к себе! Возьми меня и позволь остаться с тобой! Я всегда любила тебя, и если бы ты просто была со мной рядом сейчас, я бы никогда больше ни о чем не мечтала и ничего больше не хотела. Ты моя мама! Это все, что я знаю. Это все, что я понимаю, и… это все, чего я хочу.
– О Тилли! — Этот крик вырвался из самого сердца Кэти — обращенный к сердцу девочки. — Тилли… — Она не могла говорить от избытка чувств. Она ничего не видела сквозь слезы. — Я не знаю, как сказать тебе…
Тилли смотрела на нее. Смотрела в упор. Карие глаза встретились с глазами Кэти. И в глазах этих Кэти увидела душу, полную тоски и желания, стремящуюся к ней.
– Мамочка… — позвала маленькая девочка, и сердце подпрыгнуло в груди Кэти. — Пожалуйста… обними меня.
Кэти раскрыла объятия; все противоречивые мысли, все сомнения, все опасения разом оставили ее. Она широко раскрыла объятия, обнажая свое сердце, обнажая свою душу.
И Тилли оказалась в ее объятиях.
«Я обнимаю ребенка. Настоящего ребенка. Своего ребенка».
Прими это, Кэти. Поверь в это. Просто поверь.
Кэти чувствовала под ладонями мягкий муслин и прикосновение черных волос к щеке.
– Тилли… — тихим, мягким голосом проговорила она. — Дорогая моя… я виновата… я так виновата…
Мокрая щека Тилли прижалась к ее щеке. Нежный тоненький голосок прошептал ей в ухо:
– Не плачь, мамочка. Все в порядке. Все хорошо.
– Прости меня… пожалуйста…
– Я прощаю тебя.
– Прости меня.
– Я прощаю тебя, мамочка. Я люблю тебя. Не плачь.
Прощена. Прощена. Отравленная язвящая стрела извлечена из ее души. Кэти почувствовала, как боль внезапно отпустила ее; она едва не упала от облегчения и крепко прижалась к Тилли, чтобы не упасть.
«Моя девочка. Доченька моя».
Медленно и неожиданно все задрожало у Кэти внутри, задрожало и оборвалось — и потом из самой глубины ее души вырвался крик, неподвластный ее воле и желанию, неудержимый крик. Со следующим вздохом крик превратился в стон — пронзительный стон муки, скорби и раскаяния одновременно, исторгшийся из самого ее сердца. Стон превратился в плач, долгий и громкий плач, изливающийся из души Кэти, словно песня ее собственного сочинения, мелодия которой пульсировала вместе с болью ее сердца. Песня звучала все громче, все напряженнее, все пронзительнее, длинным крещендо — и лес тоже выводил тихую, стройную мелодию своими скорбными, тоскливыми вздохами.
Один только лес слышал Кэти. Он мягко вобрал в себя ее стоны и плач и унес их далеко на крыльях легкого ветра. Ничто не нарушило этот миг, никакое чувство времени не подгоняло Кэти. Она могла сколько угодно плакать и тихо раскачиваться, прижимая к груди маленькую девочку, в то время как лес обступал-обнимал их, и мягкий свет ласкал-утешал их, и ручей успокаивал их своей песней. Здесь царил покой, который мог защитить и оградить, пока сердце Кэти не освободится от страдания.
И много позже, излившись в слезах очищения и возрождения, горький плач начал стихать, ослабевать, постепенно сливаться с другими звуками леса. Кэти уронила голову на грудь и расслабилась всем телом. Тилли легко пошевелилась. Кэти впервые ослабила свое объятие и почувствовала, как ноют затекшие руки. Она едва могла говорить.
– О Тилли… я не могу поверить, что обнимаю тебя. Я и не надеялась, что ты когда-нибудь позволишь мне обнять тебя.
– Я не знала, захочется ли тебе.
– О, мне хочется. Правда, хочется.
Тилли продолжала обнимать Кэти за шею маленькими ручками.
– Не уходи. Меня никогда еще не обнимала моя мама.
Кэти снова крепко прижала к себе девочку, чтобы успокоить ее.
– Тилли, а ты давно знаешь?
Тилли немного отстранилась и посмотрела в глаза матери с видом удивленным и восхищенным.
– Наверное… наверное, я всегда знала, что это ты. Как только я тебя увидела, я сразу поняла, что ты моя мамочка!
– Значит… ты поэтому плакала?
– Я не могла сдержаться, мамочка. Я просто не могла сдержаться. Я наконец-то увидела тебя. Я всегда пыталась представить, как ты выглядишь. Ведь я помнила один только твой голос.
Слезы снова полились из глаз Кэти.
Тилли дотронулась до ее лица.
– Ты счастлива, мамочка?
Кэти кивнула, смаргивая слезы.
– О да, Тилли. Я очень счастлива.
– Я тоже.
– Я так тосковала по тебе. Даже когда я старалась не думать об этом, в душе я всегда тосковала по тебе.
– И я тоже тосковала по тебе.
– А потом… когда ты сказала свое имя… Тилли, глубоко-глубоко в душе, все девять лет, я называла тебя именно так. Это и есть твое настоящее имя.
Тилли несказанно обрадовалась.
– И я оставлю его. Спасибо, мамочка.
Кэти снова крепко обняла девочку.
– Не за что… Тилли.
И они остались вдвоем там, на зеленом холме, не думая о будущем до поры до времени. И они будут сидеть там вдвоем долго-долго.
Глава 11
Дэн стоял на крыльце маленького бунгало, нервно одергивая пиджак и поправляя галстук. Шум транспорта на улице знаменовал вечерний час пик: люди разъезжались по домам по окончании рабочего дня. Пастор О'Клири легко постучал в дверь, и та мгновенно открылась.
Да, на пороге стояла она. Спустя девять лет Дэн все еще помнил ее лицо.
