Когда Ива куда-то ушла, он позвонил Серикову.
– Ну что, как тебе Стамбул в этот раз? – нарочито бодрым голосом спросил он Серикова, но тот его оптимизма не разделил.
– Хреново, – ответил он, что-то жуя, отчего его голос прозвучал зловеще. – Хреново, – повторил он, – такого тяжелого синхрона я не помню, хотя легких синхронов не бывает, – добавил он свое любимое изречение. – А все потому, что бабу эту твою взяли третьей, а из нее синхронист, как из задницы – те же звуки малоосмысленные, – Сериков в выражениях никогда не стеснялся.
– Вроде ничего она была вначале, – осторожно сказал Рудаки, потому что никакой бабы, тем более им рекомендованной, не помнил.
– Ага, ничего, – хрюкнул в трубку Сериков – это должно было изображать сарказм, – два раза из кабины убегала, наушники бросала. Мы практически вдвоем пахали.
– А как вообще девочка? – не выдержал Рудаки, хотя понимал, что лучше не спрашивать.
– Не помнишь? – ехидно спросил Сериков, прожевав наконец то, что он там жевал. – Или делаешь вид? Вероникой зовут – красивая девочка, между прочим, но это не профессия, во всяком случае, не наша. Теперь могут в Стамбул не пригласить из-за нее.
– Не помню, – в растерянности признался Рудаки, и этого делать не следовало.
– Склероз у тебя, – поставил диагноз Сериков, – или, скорее, придуриваешься, – и повесил трубку.
Рудаки, конечно, помнил, что есть такая Вероника у них на кафедре, действительно, красивая девушка, но что брал он ее с собой на синхрон, не помнил, и казалось ему это маловероятным. Красивая-то, красивая, а для синхронного перевода другие качества требуются.
– Зачем я ее взял? – спросил он себя, но ответа не нашел. «Склероз», – мысленно согласился он с диагнозом Серикова и стал собираться на работу – была у него сегодня третья и четвертая пара, и до лекций много чего сделать надо было, поэтому не мешало поторопиться.
Когда он появился на кафедре, то почти сразу понял: что-то не так.
– Добрый день, – сказал он, входя на кафедру.
На приветствие ответили почти все: и кафедеральные ветераны, проводившие свои «окна» за чтением газет и чаем, и молодежь, уткнувшаяся в учебники, но ответили как-то вяло, пряча глаза.
– Случилось что? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Ничего не случилось, – ответила Павловна – секретарь кафедры с диктаторскими полномочиями. – Вас Алевтина Федоровна спрашивала.
– А… – сказал Рудаки. – А она где сейчас, на паре?
– На паре, – ответила Павловна и сердито зашелестела бумагами.
Он покрутился немного на кафедре и пошел в курилку, которая служила своеобразным кафедеральным клубом. Там он и узнал, в чем дело, от своего старого приятеля китаиста Вонга, с которым давно, еще во времена Империи, работал в Институте информации и теперь вот встретился в Университете.
– Что за остракизм такой мне устроили на кафедре? – спросил он Вонга. – Здороваются сквозь зубы, морды воротят. Алевтина почему-то со мной жаждет встречи.
– А чего же вы ожидали? – ответил Вонг. – Задели вы опять чувствительные места. Из Аппарата Совета Алевтине звонили, – Вонг покачал головой. – За принципиальность платить надо.
Постепенно, задавая осторожные вопросы Вонгу, Рудаки выяснил, что, оказывается, он опять не поставил зачет Устименко, который был не кем-нибудь, а сыном губернатора одной из крупных губерний.
После распада Империи на этой территории образовался Союз независимых губерний и управлял им Совет губернаторов, поэтому губернатор был крупной фигурой и не поставить зачет его отпрыску был риск нешуточный, а Рудаки проделывал это уже второй раз.
Первый раз обошлось, а теперь неприятности могут быть серьезные: выгнать – не выгонят, но все же. Однако не неприятности его сейчас волновали – тревожило его то, что он об этом забыл, не помнил даже, что сдавал курс Устименко зачет по типологии, хотя, посмотрев свои записи, увидел, что зачет такой на его курсе был. Однако не помнил он никаких подробностей, не помнил, и почему он вдруг проявил такую принципиальность. Конечно, Устименко был парнем туповатым и нахальным, но Рудаки прекрасно понимал, что его лекции отнюдь не дают жизненно необходимых профессиональных знаний и интересны и полезны могут быть только тем, кто интересуются лингвистикой и готовы думать над трудными задачками, которые эта наука на каждом шагу подбрасывает. Устименко был явно не из их числа, и станет он, скорее всего, тупым и самодовольным чиновником, как и его батюшка.
«Хотя, – поправил он себя, – не знаю я этого господина, и нечего огульно судить". Правда, нормальный отец не стал бы требовать, чтобы его сыну поставили незаслуженный зачет, но тут, может быть, и холуи губернаторские подсуетились без его ведома.
Он хорошо помнил, что после первого приступа принципиальности, когда не поставил он Устименко зачет в первый раз и выдержал по этому поводу скандал, решил он в следующий раз зачет поставить, прочитав перед этим Устименко соответствующую нотацию. Тем более было странно, что он его не поставил. Странного вообще было много, но самое неприятное было то, что ничего, связанного с этим зачетом, он сейчас не помнил. Образовалось в его памяти какое-то «белое пятно».
«Как с утюгом и вообще с поездкой в Стамбул. Точно склероз», – решил он, и тут его вдруг осенило. Как-то сразу он отчетливо понял, что не помнил он ни про зачет, ни про Стамбул потому, что его не было здесь. «Я ж в проникновение уходил в это время, и то, что там было, помню отлично». Опять возникли в его памяти горящая мечеть и танк, стоящий под балконом его гостиницы и стрелявший по мечети, приседая при каждом выстреле.
«Это что же получается, – начал он подсчитывать, – зачет был на прошлой неделе, а Стамбул, наверное, на позапрошлой – получается, что я две недели отсутствовал, а может быть, и больше, и это время не помню. В Хаме я был не меньше недели – это точно, пока выбрался оттуда через Ливан, а перед этим еще в Дамаске был и в Эль-Кунетре и за пивом ходил, но это недолго, правда. А кто же здесь в это время был? – задал он себе вполне логичный вопрос и сам же на него ответил: – А я и был, наверное. Ива моего отсутствия не заметила, и на работе не заметили тоже. Как же это выходит? И здесь я, и там я? Раздвоение личности какое-то, – он попытался вспомнить, что говорил по этому поводу Хиромант, но, похоже, он об этом ничего не говорил. Хотя, постой, говорил он что-то про параллельное существование. – Надо В.К. рассказать, посоветоваться», – решил он и пошел на лекцию.
Но к В.К. Рудаки попал только вечером. После лекции был у него неприятный разговор с Алевтиной, потом он писал объяснительную, потом общался с аспирантами, потом поехал домой обедать и все спрашивал Иву, не замечала ли она за ним в последнее время каких-либо странностей. Ива сказала, что новых странностей она не заметила, что ей хватает и старых. Потом он лег вздремнуть после обеда, договорившись с В.К., что вечером к нему заедет. Когда он наконец собрался к В.К., Ива предупредила:
