— Надо возвращаться, — сказала Франсуаза.
— Уже?
— А обед! Маду, наверное, клянет нас на чем свет стоит!
— И особенно Даниэль! Он может столько проглотить!..
Они со смехом повернули назад. Жан-Марк снова ускорил шаг. Франсуаза почти бежала за ним. Темные силуэты собирателей раковин выделялись на сероватом фоне искрящегося моря. Жан-Марк тоже подобрал несколько штук, но они оказались пустыми. Франсуаза спросила неуверенным голосом:
— Ты знаешь новость про маму?
— Какую? Что она опять беременна? — буркнул Жан-Марк. — Радоваться тут особо нечему, нет?
— Ее нужно понять, Жан-Марк.
— Ну, ты много от меня хочешь!
— Даниэль в курсе?
— Да. И ему совершенно наплевать. Он странный, ты не находишь? У него какие-то жалкие манеры, он говорит все безобразнее…
— Это возраст, — сказала Франсуаза.
Вдалеке показались первые кабинки у дощатой дорожки. По самому краю пляжа двигались всадники. Жан-Марк мечтательно произнес:
— Наверное, это потрясающе, вот так скакать по пляжу… Но не группой… одному… Совершенно одному… — Потом, сменив тон, спросил: — Скажи, твой преподаватель русского, я забыл его имя…
— Александр Козлов.
— Если ты вернешься в Институт восточных языков, ты снова окажешься в его классе…
— Да.
Краешком глаза он следил за ней, словно хотел оценить ее способность к сопротивлению. Эта братская забота вызывала у нее улыбку. Всадники приближались. Во главе группы на большой черной лошади, которая шла рысью, ехала белокурая девушка с тонким лицом, с гибким станом. Жан-Марк проводил ее взглядом, обернулся ей вслед, когда она пронеслась с кавалькадой, оживившей пространство глухим топом копыт, и сказал:
— Ничего! Ты видела?
— Да, — сказала она, засмеявшись, — очень хорошенькая!
— Заметь, что здесь многое создает обстановка! — вздохнул он. — Спусти ее с лошади, убери море, пляж, заставь говорить, и что от нее останется? Нужно влюбляться в человека только в его лучшие мгновения!
— Это очень глубоко, то, что ты сейчас сказал!
— Нет, это идиотизм!
Он перепрыгнул через черное бревно, наполовину ушедшее в песок. Франсуаза обогнула препятствие. «Ситроен» ждал их за кабинками, на дороге, которая тянулась вдоль пляжа.
Вернувшись в Тук, Жан-Марк и Франсуаза нашли Мадлен в одиночестве и в ярости. Один из фенеков сбежал. Даниэль отправился на его поиски в деревню.
— Что я буду делать с этими бедными животными? — жаловалась она. — Они привыкли жить в пустыне. Даниэль даже не смог сказать мне, чем их кормить. Завтра я позвоню ветеринару в Трувиль, чтобы он мне объяснил…
Она заковыляла от стола на кухню, царапая плиточный пол своей ногой, обутой в гипс. Второй фенек, привязанный цепочкой к радиатору, смотрел с виноватым видом, вытянувшись на полу, положив нос на лапы.
— Это ужасно! — лепетала Франсуаза. — Тут ездят машины, его задавят!
— Идем! — решил Жан-Марк. — Сейчас мы организуем облаву вокруг дома!
— Одним словом, мой обед расстроился, — сказала Мадлен, зажигая сигарету.
В этот самый момент дверь открылась и вошел Даниэль, с триумфом держа на руках беглеца.
— Ах! — радостно воскликнула Мадлен. — Он, по крайней мере, не ранен?
— Почему ты думаешь, он должен быть ранен? — ответил, смеясь, Даниэль.
Она пожала плечами, взяла фенека на руки, приласкала его и привязала рядом с другим.
— Как я и думал, он был сразу за церковью, — продолжал Даниэль спокойным тоном. — Ты видишь, Маду, даже когда они убегают, далеко не уходят. Это преимущество!
Мадлен метнула на него гневный взгляд и не произнесла ни слова. Ее дурное настроение испарилось, когда наконец все сели за стол. Завтрак она приготовила из даров моря: в центре стояло громадное блюдо с омарами, вокруг — на маленьких тарелках — созвездие раковин, морских улиток, мидий. Радость ее племянников при виде такого обилия пищи примирила Мадлен с действительностью. Она особенно рассчитывала на Даниэля с его аппетитом, но он не переставая говорил о поездке и ел мало. После десятка мидий и такого же количества раковин он отвалился от стола.
— Что случилось? Ты болен? — спросила Мадлен.
Призванный к порядку, Даниэль положил на тарелку еще несколько мидий — нужно было поддержать репутацию, хотя он уже насытился. Его и самого удивило такое отсутствие аппетита. Несомненно, он потерял вкус к еде от избытка забот. У брата, сестры, Мадлен не было серьезных проблем. У них жизнь была гладкой, словно дорога, ясной, как стакан воды. Ему, наоборот, с позавчерашнего дня нужно было решать немало сложных вопросов, брать на себя мучительную ответственность. И прежде всего в том, что касалось учебы. Отец, возвратившись из Лондона, провел с ним решающую беседу, чтобы убедить его идти в математический класс, а не в философский, как он втайне надеялся. Философский будто бы ни к чему не ведет — слишком легкое обучение, потерянное время, никаких перспектив… Только математический мог бы открыть ему путь для незаурядной карьеры. А Филипп хотел для сына блестящего будущего. В промышленности или на государственной службе, в коммерции или в медицине — детали были для него не столь важны! Как Даниэль ни спорил, отец стоял на своем. Значит — математический, но он чувствовал такое равнодушие к точным наукам, что этот год уже казался ему туннелем скуки. К тому же еще прибавилась и проблема с Даниэлой. При встрече с ней Даниэль обнаружил в душе прежние чувства во всей их пылкости. Но какая она была юная и ранимая! Он страшно изменился за время своего путешествия, а она оставалась все той же. Она любила его больше чем когда-либо, — разумеется! — и он, по причине своего возросшего опыта, должен был думать за двоих. После объятий госпожи Лабаль, вдовы лесничего, теперь, когда он был с Даниэлой, ему казалось, что он вновь возвращался к примитивным радостям детства. Что за женщина была эта Алиса! Сильная, горячая, решительная, с коричневым пушком над верхней губой. С кем еще он получил бы такое удивительное наслаждение? Уж во всяком случае, не с Даниэлой. Бедняжка! Он заранее жалел ее из-за того затруднительного положения, в которое собирался ее поставить, раз уж не бросает ее, а остается с ней. Или, может быть, действительно лучше расстаться? Порвать из-за любви к ней. Порой он себе это отчетливо представлял. Это было даже достаточно элегантно. Он размышлял так, проглотив мидию, и в нем поселилась какая-то скверная грусть. Неизбежное отчаяние Даниэлы лишало его всей смелости. Ситуация была безвыходная. Он встал с Франсуазой, чтобы поменять тарелки. Все набросились на омаров, свежих, пахнущих травами, приправленных майонезом. Чем вкуснее было то, что он ел, тем более несчастным Даниэль себя чувствовал. Он выпил бокал вина, чтобы снова поднять себе дух. Вокруг него обсуждалась проблема чернокожих в Америке. Он включился в разговор, словно бросился в гущу схватки. Жан-Марк считал, что нужно пожить в США, чтобы понять беспокойство американцев по отношению к, казалось бы, бесспорной в моральном плане идее равенства прав между белыми и черными. Даниэль с жаром противоречил ему, ссылаясь на личные наблюдения в Кот-д’Ивуар. Увлеченный своим порывом и отстаивая свое мнение, он пускал в ход формулировки, которые сто раз слышал:
