Мой последний закат погас, и для меня тоже все очень скоро закончилось. Шрапнель угодила мне в брюхо, и я умер, глядя на свою последнюю луну и облачко на ее физиономии, похожее на кучку дерьма. Вдалеке виднелся уничтоженный бомбежкой жилой дом на чьей-то ферме, и в предсмертном бреду я пришел к заключению, что это тот самый дом, где папа глотал те самые косточки много лет назад. Я попытался туда доползти. Я католик, причем искренне верующий… Аве, Мария… подтянуться, зацепиться, рывок… исполненная благодати… стон, зацепиться, рывок… прими мою душу, готовую к Великому Что-Бы-Там-Ни-Было. И тут она возникла из ниоткуда — женщина в тренче и солнечных очках, как у Марлен Дитрих. Женщина говорила по-французски, так что я ни черта не понял, только отдельные фразы.
«Mort», — вот что я уловил. Что-то про смерть. Покойник.
Ну да. Все верно. Я — покойник. Оставьте меня в покое, сделайте одолжение.
Потом: «Bon».
Это значит «хорошо». Bon voyage.
Она что, издевается?! Хорошо, что я подыхаю? Орлеанская девственница, мать твою…
Разумеется, ничего этого я не говорю. Вернее, не произношу. Не произношу вслух. Та штука, которая меня убила, заставляет кровь поступать мне в горло, причем не с той стороны. Но это хорошо, что я не в состоянии говорить. Одному богу известно, что бы произошло, если бы я произнес то, что подумал. И мне повезло, что последнее — «мать твою» — я сказал взглядом. Мне еще никогда не удавалось так хорошо выразить свою мысль взглядом, даже когда я учился в школе и мог, расширив глаза и показав белки, выразить интерес или презрение.
Оставьте меня в покое.
Но об этом мои глаза говорили всегда — задолго до того, как стали сплошь черными. Задолго до того, как они научились взгляду, в котором читается: «полуночная трапеза».
Пока же была луна, и я, и дыра в моем брюхе, и моя жизнь вытекала, пузырясь, двумя багровыми потоками, и я скосил глаза, пытаясь ответить этой француженке что-нибудь такое — в отместку за то, что она порадовалась моей смерти.
И тут она улыбается.
Вы понимаете, что я имею в виду. Это все изменило. Улыбка, которая приподнимает ее верхнюю губку, как занавес, скрывающий здоровенные собачьи клыки. Вот так сюрприз!
А потом она впивается в меня, точно в отбивную. Я и был чем-то вроде отбивной, только не прожаренной. Это нечто. Представьте, что у вас отсасывают, но ваш член прорастает из самого желудка. Меня пробирает до самых подошв моих солдатских ботинок, я кончаю снова и снова с каждым ударом сердца…
Это продолжается столько, сколько обычно продолжаются подобные вещи.
Ох-х-х…
Потом наступает стадия умирания. Я чувствую это. Я чувствую, как мое сердце начинает биться. Я почувствовал, как мое… все, что у меня есть… холодеет изнутри. Она кладет руку мне на грудь. Ее пальчики проползают между пуговицами моей униформы, и ее холодная плоть касается моей холодеющей плоти — не сдавливая, не пощипывая, не пытаясь возбудить. Просто исследуя. Почти обезумевший от потери крови, я осознаю: она считает удары моего сердца. Я знаю, она решила сделать что-то другое, что убьет меня — что-то такое, чтобы оставить меня здесь умирать.
Что-то неправильное. Что-то неестественное.
Что-то такое, чего я хочу больше всего на свете. Она перестает сосать как раз перед последним ударом моего сердца. Она зажимает мою рану, помещает губы в мои губы, и делает движение, словно сплевывает мне в рот. Немного меня, смешанного с нею. Тогда я не знал, что она слегка прокусила себе язык, перед тем как втолкнуть его мне в рот. Все вампиры делают это по-разному; она сделала так.
Французский поцелуй французского вампира.
Отстраняясь, она зажимает мне губы кончиками пальцев и делает преувеличенно сильный глоток. Я тоже сглатываю — и тут же чувствую, как кожу у меня на животе сильно дергает. Примерно в том месте, где была рана. Была. Я чувствую, как кожа напрягается, срастается. Француженка находит лужицу, блестящую в лунном свете. Это нетрудно. Лужи повсюду — для моих новых глаз они полыхают огнем. Она моет руки, потом — то, что будет моим последним шрамом. Мой новый пупок. Глазастая Исузу попала своим хлебным ножом как раз в это место.
После этого мы играем в шарады.
В лунном свете, в самом центре Франции, в самый разгар Второй мировой войны, когда где-то вдали видны вспышки миномета, французская вампирша со стажем и созданный ею сосунок-американец играют в угадайку. Первое слово — два слога. Она указывает на восток, затем изображает восход солнца, медленно поднимая кулак по дуге над горизонтом, образованным ее другой рукой. Она изображает «смерть», душа себя обеими руками.
«Прячься». Мою куртку она поднимает над головой, словно укрываясь от дождя. «Спать»: голова склоняется на подушку из двух компактных рук.
Я киваю, киваю, и киваю снова. Солнечный свет убьет меня. Понятно.
— Значит, теперь я что-то вроде Дракулы? — спрашиваю я, и она кивает: «да».
Поднимает палец: «но». Мотает головой: «нет».
Таким образом я вроде как Дракула, но не совсем. Для меня губителен солнечный свет. «Как насчет крестов? — спрашиваю я. — Насчет чеснока?»
Но она только улыбается, обнажая свои собачьи клыки, потом убирает волосы у меня со лба. Наклоняется и целует — туда, где еще остались пятна моей крови. Снимает свои темные очки, показывая черные — сплошь черные глаза. Моргает, шепчет: «Bonjour», а потом исчезает по-французски — уходит в то самое никуда, из которого пришла.
Вот как она все оставляет — вот как она оставляет меня не умирающим в самой середине Второй мировой. Не умирающим, но с тысячей вопросов.
Могу ли я во что-то превратиться? Отражаюсь ли в зеркале? Почему все кажется настолько ярким, хотя еще ночь? Могу ли я молиться, если захочу? И кто ответит на мою молитву?
Моя спасительница обучила меня по программе минимум. Я узнал то, что должен был знать, чтобы пережить свой первый рассвет. Остальное мне предстояло выяснить самостоятельно. Она не была жестокой — просто экономила время. Я должен был знать, что убьет меня наверняка, и она сказала мне это. Что касается всего остального… остальное не страшно, какие бы мифы ни создавал Голливуд. Таким образом, меня ждал целый ряд приятных неожиданностей. Быть неуязвимым для пуль? Это заставило меня улыбнуться в первый же раз, когда это пригодилось. Чеснок? Кресты? Как вы собираетесь жить в Европе и никак с этим не сталкиваться? Итак, просто прелестно: знать, что всего этого не будет, и обнаружить, что пялишься на своего недавнего спасителя, хотя не лезешь к нему с поцелуями. Вот так происходило мое обучение на вампира: сначала «упс!», потом «ох-х-х», потом «класс».
А как насчет остальной части остального? Как насчет того, чтобы научить меня добывать себе еду? В этом отношении фильмам можно было доверять. Не то, чтобы мне пришлось бежать в кино, чтобы понять, как и что сделать. Когда вы достаточно проголодались, ваше тело само вам все скажет. В конце концов, грудничков никто не учит сосать материнскую грудь.
