Олли возвращается ближе к полуночи и с поклоном протягивает отцу резной сундук, доверху наполненный топазами. Но Ерхо Ину не удивить камням, он зачерпывает горсть, разглядывает, а затем бросает камни в заросли бересклета.
— Утопи, — велел он.
И я знаю, что Олли не посмеет перечить.
Мне жаль камни, они ни в чем не виноваты. И мужа будущего жаль. И себя.
Поэтому, когда в сумраке вдруг окликается кукушка, серая странница, которую многие почитают вестницей Кеннике, я спрашиваю шепотом:
— Скажи, сколько лет я буду жить счастливо?
Жду ответа. А его нет… наверное, и боги не желают заступать дорогу отцу.
Мы выступаем с рассветом. Отец сам осматривает мой наряд: пусть бы свадьбы этой он не желал, но не позволит мне ее испортить своей неаккуратностью. К счастью, Ерхо Ину остается доволен.
Меня усаживают на спину белой кобылицы, из той дюжины, которую прислал Янгар для невесты — а отец отдарился вороными, жеребыми, — и набрасывают на волосы алый покров. Кобылицу ведет Олли, и он не торопится, я же, обеими руками вцепившись в луку седла, считаю шаги под перезвон серебряных колокольчиков. Мир темен.
А будущее и того темнее.
Мы идем долго… наверное, долго. Так мне кажется, однако, когда останавливаемся и меня снимают с кобылицы, а покров — с меня, то я вижу, что солнце еще не добралось до вершины елей.
На поляне, очерченной круглыми камнями, нас ждали.
— Вот моя дочь, — отец отступает за спину, и я оказываюсь лицом к лицу к человеку в синем парчовом халате. Халат расшит журавлями, а человек — столь толст, что мне удивительно, как он вовсе способен стоять? Шарообразная его голова лыса, а лицо — сплюснуто. И я смотрю снизу вверх, отмечая странные вывернутые кнаружи ноздри, и лестницу из подбородков, пухлые щеки, которые по-детски розовы. Его глаза — узкие щелочки меж припухших век, синей краской подведенных, а губы, напротив, выпячены, и с нижней свисают три серьги.
Нет, это не Янгхаар Каапо, но кто-то достаточно близкий ему, чтобы доверить столь важное дело, как смотрины невесты. И человек разглядывает меня столь же внимательно, как и я его. Губы разлипаются, выпуская розовый язык, который трогает то одну серьгу, то другую.
И в этом мне видится сомнение.
Человек, кем бы он ни был, не верит отцу.
— Зачем? — он вытягивает руку, почти касаясь моей щеки.
— Традиции, — бросает Ерхо Ину, глядя в сторону. И губы его кривятся презрительно. — Ты чужак.
Верно. Почему я сразу не поняла? Наверное, потому, что была слишком напугана.
Чужак.
И потому столь странен.
А традиции… что ж, традиции помогали отцу, в чем тот видел знак свыше. Сами боги желают покарать наглеца, пусть и руками Ерхо Ину.
— Традиции, — задумчиво повторил чужак, вновь тревожа серьгу с синим камнем. — У вас интересные традиции. Удобные.
Это было произнесено с насмешкой.
Но что смешного? Все знают, что кривоногий вдовец Кайшари, бог подземных источников, пребывает в вечном поиске. Опостылело ему вдовство. И пусты водяные чертоги. Вот и желает Кайшари новую жену отыскать. Оборачивается он, когда галкой, у которой меж черных перьев три белых есть, когда котом с желтыми глазами, а когда и вовсе человеком. Ходит меж людьми, особенно свадьбы любит, думая, что среди чужих невест отыщет собственную.
Скольких уже украл? Кому ведомо.
Сунет Кайшари девице зеркало из мертвой воды, глянет глупая и вмиг окажется под землею.
Оттого и разрисовывают невестам лица.
Мое покрывал толстый слой белой глины. И старуха, нанятая отцом в ближайшей деревне, наносила охранные руны. Плотный шерстяной платок лежал на волосах, серебряным венцом придавленный. И семью семь серебряных бусин свисали с него на длинных нитях преградой от дурного слова и глаза завистливого.
Но не в традициях дело, а во взгляде толстяка, внимательном, чуть насмешливом, словно бы дано было этому человеку видеть больше, нежели прочим. И я взмолилась богам, чтобы он увидел правду.
Пусть вернется.
Пусть расскажет Черному Янгару об обмане.
Пусть разорвет эту нелепую, еще не связанную нить, пока не поздно…
Отец будет зол, но я привыкла.
— Скажи, — Ерхо Ину хлопнул плетью по голенищу, — что если ему не по вкусу невеста, то не поздно отступить.
— Ты же сам знаешь, — в голосе толстяка звучал укор, — что Янгар не отступит.
Ерхо Ину кивнул.
Знает.
И надеется.
Что он задумал?
И как быть мне? Я ведь могу предупредить. Сейчас. Всего два слова и толстяк поймет. Он уже почти понял, но отчего-то продолжает притворяться обманутым.
А отец… он не простит предательства.
Черная плеть громко хлопнула по голенищу, подтверждая, что не будет мне пощады… вышвырнет из дому? Запорет? Продаст?
В этот миг я поняла, что боюсь отца куда сильней, нежели чужака и Черного Янгара.
— Зачем тебе война? — толстяк задумчиво касается кончиком языка серьги, с которой свисает крохотный колокольчик. — В мире жить надо.
— И разве я не показал, что готов к миру? — Ерхо Ину кладет ладонь на мое плечо.
Тяжела она.
И толстяк кивает, смиряясь с неизбежным. От этого кивка все тело его приходит в движение, и колышутся жировые складки, шевелится шелк, и золотые журавли, вышитые на нем, словно кружатся в танце, хлопают крыльями.
— Что ты скажешь Янгару? — громко щелкает плеть о голенище сапога, и я вздрагиваю.
— Правду, — теплые пальцы все ж касаются щеки, но осторожно, так, чтобы не потревожить краску. — Что его невеста диво как хороша.
И я понимаю, что говорит он именно обо мне.
— Янгар — хороший мальчик, — а это уже сказано для меня. — Он тебя не обидит.
И он уходит, а мы остаемся вдвоем.
Отец зол.
А я… я больше не боюсь. Почти.
— Ты правильно сделала, что промолчала, — Ерхо Ину касается плетью щеки, точно желая стереть то, другое, ласковое прикосновение. — Запомни, Аану: нет ничего дороже верности.
Кому?
Отцу? Братьям? Роду?
Или будущему мужу?
Но эти вопросы лучше оставить при себе. Безопасней.
А кукушка все же очнулась и, спеша загладить вчерашнюю вину, принялась насчитывать мне счастливые годы. Много…
Дожить бы.
Глава 6. Дом Кеннике
Храм врос в землю. Сложен он был из огромных валунов, принесенных Хозяйкой Зимы в незапамятные времена, когда море было сушей, а по суше ходили касатки. Как знать, что помнят эти камни, каждый из которых размером больше моего возка?
