Но все получалось совсем наоборот. Марен было двадцать девять. Она была довольно высока: метр семьдесят босиком. С блестящими рыжими волосами. Нет, не рыжими. Они были цвета краснот дерева, гладкие, но не как искусственные, пластиковые, будто сфотографированные, абсолютно натуральные. Она просыпалась вся сверкая: глаза яркие, как… вот черт, подумал он. Какая разница? Кому какое дело в полвосьмого утра? Красивая, настороженная, немножко слишком высокая женщина, яркая, грациозная, мускулистая в это время суток, она была воплощенным выражением обиды и отвращения к сексу, если у вас в голове возникали какие–либо крамольные мысли на этот счет. Но что же с ней можно поделать? По крайней мере, после первых нескольких недель. Едва ли можно продолжать дальше и дальше…
Когда Марен снова вошла в офис, накинув на плечи пальто, он сказал:
— Тебе действительно все равно, что здесь происходит.
— Ты имеешь в виду предприятие? Корпорацию? — Ее кошачьи глаза весело расширились. Она прошла вперед. — Послушай, ночью ты дурманишь мне голову, как сома, а потом я целый день о тебе думаю. Что тебе еще надо?
— Ненавижу образованность, — сказал Ларс. — Сома. Где ты такому научилась? — Он чувствовал, что голоден, раздражен, что нервы его сдают:
Из–за содомии современном времяисчисления он уже шестнадцать часов был на ногах.
— Ты меня ненавидишь, — сказала Марен тоном брачном консультанта. Я знаю твои настоящие мотивы, слышалось в этом тоне. А ты — не знаешь, добавлялось также.
Марен искоса посмотрела на него, совершенно не опасаясь того, что он может сказать или сделать. Ларс подумал, что просто технически мог бы ее днем уволить или вышвырнуть ночью из своей парижской квартиры, но, в действительности, на нее не было никакой управы. Значила ли для нее что–либо ее карьера или нет, хорошую работу она могла найти везде. В любое время. Она в нем не нуждалась. Если бы они расстались, она бы поскучала о нем недельку или около том, пустила бы слезу после третьей рюмки мартини.
Но и только.
А с другой стороны, если бы он ее потерял, эта рана никогда бы не затянулась.
— Хочешь пообедать? — спросил Ларс безо всякого энтузиазма.
Марен сказала:
— Нет. Я хочу помолиться.
Он уставился на нее:
— Ч… что?
Она спокойно ответила:
— Я хочу пойти в церковь, поставить свечку и помолиться. Что в этом странного? Я делаю это несколько раз в неделю, ты же знаешь. С тех пор, когда ты впервые… — Она деликатно закончила фразу:
— …узнал меня.
В Библейском смысле. Я тебе сказала об этом в первую же ночь.
— А свечка за что? — Зажигать свечи нужно было для чего–то определенного.
— Этой мой секрет, — ответила Марен.
Озадаченный, он произнес:
— Я иду спать. Для тебя это может быть шесть часов вечера, а для меня два часа ночи. Пошли к тебе домой, ты приготовишь мне чего–нибудь перекусить, а потом я посплю немножко, и ты можешь идти молиться. — Он направился к двери.
— Я слышала, что к тебе сегодня пыталось проникнуть советское официальное лицо, — сказала Марен.
Это его остановило:
— Где ты это слышала?
— Я получила предостережение. От Правления. Официальный выговор фирме, в котором говорится, чтобы остерегались невысоких пожилых людей.
— Что–то я сомневаюсь.
Марен пожала плечами:
— Парижский офис должен быть проинформирован. Ты не согласен? Ведь это произошло в общественном месте.
— Я не искал себе таких приключений! Это он подошел ко мне, я как раз пил кофе. — Ларс почувствовал себя неловко. Неужели Правление действительно передало официальный выговор? Если так, то он должен был знать об этом.
— Этот генерал, чье имя я всегда забываю, ну, этот жирный, которого ты так боишься… — Марен улыбнулась, уколов его таким образом. — Генерал Нитц связался с нами здесь в Париже по сверхзасекреченной кольцевой видеолинии и приказал нам быть осторожнее. Я сказала, что разговаривала с тобой. А он сказал…
— Ты все выдумываешь. — Но он видел, что она не врала.
Наверное, это все произошло сразу же после его встречи с Акселем Каминским. У Марен был целый день, чтобы передать ему предупреждение генерала Нитца. Это было в ее стиле — дождаться этом момента, когда сахар в крови на низком уровне, он чувствует себя слабым, и выложить ему все.
— Наверное, я позвоню ему, — сказал Ларс, словно обращаясь сам к себе.
— Он спит. Посмотри схему временных зон для Портленда, Орегон. Все равно я ему все объяснила. — Она вышла в холл, и он в задумчивости последовал за ней. Они вместе дождались лифта, который должен был доставить их на крышу, где стоял его хоппер — маленький самолет, собственность фирмы. Марен что–то весело напевала под нос и этим выводила его из себя.
— А как ты ему все объяснила?
— Я сказала, что ты долгое время думаешь, что если тебя перестанут здесь любить и ценить, ты скроешься.
— И каков был ответ? — спросил он ровным голосом.
— Генерал Нитц осознает, что ты всегда можешь уйти. Он хорошо понимает твою позицию. Вообще–то, военный совет Правления на своей специальной закрытой сессии в прошлую среду обсуждал это. И отдел кадров генерала Нитца доложил, что у них есть три дизайнера, которые ждут своей очереди. Три новых медиума, которых предложил психиатр клиники Воллингфорд в Сент–Джордже, Юта.
— Они на уровне?
— Вроде бы.
Он быстро подсчитал:
— В Орегоне сейчас не два часа ночи, а полдень. Ровно полдень. Повернулся и пошел назад в офис.
— Ты забываешь, что мы живем по экономическому времени Толивера, напомнила Марен.
— В Орегоне солнце сейчас в зените.
Марен терпеливо сказала:
— Но все равно, по Э.В.Т. сейчас там два ночи. Не звони, брось это.
Если бы он хотел поговорить с тобой, он бы позвонил в нью–йоркский офис, а не сюда. Он не любит тебя, вот в чем дело. А не в том, полдень сейчас или полночь. — Она мило улыбнулась.
— Ты сеешь семена возмущения.
— Я говорю правду, — возразила она. — Х.З.В.Ч.Т.Б.?
— Нет, — сказал он, — я не хочу знать, в чем моя беда.
— Твоя беда…
— Отстань.
Но Марен продолжала:
— Твоя беда в том, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке, когда тебе приходится иметь дело с мифами, или, как ты говоришь, с ложью.
Поэтому целый день ты чувствуешь себя плохо. И когда кто–то начинает говорить тебе правду, ты покрываешься сыпью и становишься психоматическим больным с головы до пят.
