— Обязательно передам. Уверен, они будут рады об этом услышать, — сказал я. Ничего лучше на ум не пришло.
На третьем этаже я постучал в последнюю дверь по правой стороне коридора.
— Да? — пролаяли из-за двери.
Я приоткрыл ее и заглянул в кабинет. На меня уставилась физиономия цвета сыворотки.
— Прием студентов завтра. С часу до трех. Приходите в это время или предложите другое, и мы это обсудим.
— Я не студент, сэр. Я журналист и…
Сидевший за столом человек сорвался с места, как пес со своей подстилки, и подлетел ко мне.
— Хэм Кроули. Рад знакомству. Извините за не слишком любезное приветствие, но я думал, что вы студент. Чем могу помочь?
К такому теплому приему я, признаться, был не готов. Между прочим, я прослушал у него один курс («Власть и пресса при Хрущеве и Кеннеди»), но группа у нас была большая и я ни разу напрямую с ним не общался. У него была репутация преподавателя, равнодушного к дискуссиям, мастера по части издевательских замечаний, любителя бессистемного чтения и выпивохи. В конце 1980 года он опубликовал книгу, которая хоть и являлась отражением его привычки к бессистемному чтению и пестрела надерганными где попало странными цитатами, «предсказала» тем не менее падение Советского Союза. В результате в начале девяностых он получил-таки четырнадцать из обещанных ему пятнадцати минут славы — обедал с сенаторами, давал интервью журналистам из крупных воскресных изданий, печатался в «Форин аффеарс», «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнал» — и последующие годы прожил с мыслью, как добрать недостающую минуту. Я, признаться, опасался, что он пошлет меня к черту, как только узнает, зачем я приехал.
— Дело в том, сэр, что я пишу некролог о Яне Пюхапэеве, который умер вчера ночью. Секретарша в деканате сказала, что вы, возможно, кое-что мне о нем расскажете.
Он надул щеки, как лягушка-бык, вернулся на свое место за столом и плюхнулся на стул, чуть не промахнувшись мимо сиденья.
— Вот черт! Печально слышать. А я-то думал, вы приехали сюда по поводу моей книги. Только что вышла, а все, блин, как воды в рот набрали. — Он жестом предложил мне сесть напротив и протянул книгу, взяв ее из лежавшей на столе высоченной стопки.
Книга называлась «А где медведь?». Вверху над заглавием красовалось имя автора: Гамильтон С. Кроули. На суперобложке был изображен бурый мишка, который полз по земному шару, декорированному с одной стороны серпом и молотом, а с другой — американским флагом.
— Кошмар, да? — спросил он, сморщившись словно от геморроидальной колики. — Дизайнер, задница, решил, что это очень круто, а редактор, змей, не проконтролировал. Ненавижу, когда в издательстве вот так портят мои обложки. Кроме того, и название, на котором настоял гребаный редактор, меня тоже не устраивает. Короче говоря, не публикация, а черт знает что.
Я задался вопросом, уж не знаком ли профессор Кроули со сброшенным пони типом, которого я повстречал у входа на факультет. На мой взгляд, в речи этих двух парней было подозрительно много сходных идиоматических выражений.
— А как вы хотели ее озаглавить?
— «Рыночные реформы и использование природных ресурсов в постсоветской России». Звучит, не правда ли? — Он ухмыльнулся, продемонстрировав мне худшие в Новой Англии зубы, напоминавшие остатки разрушенных землетрясением хибарок. — Так что же случилось с Джонни? — спросил он, прогоняя недовольную гримасу с лица и изображая нечто отдаленно напоминающее заинтересованность.
— С кем, извините?
— Да с Яном же, с Пюхапэевым. Когда он пришел к нам на факультет, я для простоты назвал его Джонни. По-моему, это показалось ему забавным, но с ним никогда не знаешь, о чем он думает на самом деле.
— Что вы имеете в виду?
— Он не относился к тем людям, которых называют эмоциональными. Это был очень советский, очень эстонский тип. У эстонцев, знаете ли, бытует присловье: «Чтоб твое лицо стало как лед». У Пюхапэева было именно такое лицо. Холодное, блин, и совершенно непроницаемое.
— Он преподавал в этом семестре?
— Вероятно. Он читал два неизменных курса на протяжении бог знает скольких лет. — Кроули взял со стола список лекций и начал его пролистывать. — Первый семестр: «История Балтии, тысяча двухсотый — тысяча шестисотый годы». Второй семестр: «История Балтии, тысяча шестьсот первый — тысяча девятьсот девяносто первый годы». Полагаю, он написал конспекты своих лекций еще во времена переезда в Америку в тысяча девятьсот девяносто первом году и с тех пор не изменил в них ни слова. Я слышал, что студенты время от времени к нему ходят, но никогда не слышал, чтобы их было много. Писал ли он научные труды, я не знаю, но если мне не изменяет память, изредка все-таки публиковался — в журналах с непроизносимыми названиями, выходящими в странах Балтии.
— Но помимо этого он хоть что-нибудь делал для факультета? Слишком уж маленькая у него на первый взгляд нагрузка.
— Черт его знает… Признаться, это был весьма странный парень. — Кроули сложил на столе руки словно в подтверждение своих слов, кивнул. — Обычно я рекомендовал своим студентам посещать его курсы, но два года назад перестал это делать. Серьезной причины не было, просто одна девушка рассказала мне о нем забавную историю — однажды студент задал ему вопрос, на который он не смог ответить. Стоял какое-то время, вцепившись руками в кафедру и подняв к потолку глаза, и молчал. А потом смотался. Ушел посреди лекции, так ни слова и не сказав. А в два часа ночи в профессорском твидовом костюме и при галстуке заявился к этому студенту в общежитие, чтобы ответить на заданный им вопрос.
— И что это за вопрос?
— Ну, я уже не помню. Но ведь дело не в этом, не так ли?
Удовольствие, которое профессор Кроули испытывал от разговора с представителем прессы, заметно пошло на убыль. Запустив руку под рубашку, он некоторое время сосредоточенно почесывался под мышками. Я счел это знаком, что как журналист большого интереса для него не представляю.
— Вы знаете, где и когда он родился?
— Имя у него эстонское, и сам он, я почти уверен, эстонец. Я лично на этом языке не говорю — на этом непостижимом «бла-бла», относящемся к финно-угорской группе и имеющем четырнадцать падежей, непроизносимые гласные и прочие штучки в этом роде. Но знаю, что он говорил на эстонском, а также на литовском, латышском, русском, немецком и даже отчасти на английском. Теперь вопрос — «когда»? Не могу ответить на него со всей уверенностью. Он приехал на волне начавшейся в те годы эйфории. Каждый стремился взять на работу бывшего советского преподавателя. Стандарты снизились — понимаете, на что я намекаю? Не то чтобы Джонни был неквалифицированным преподавателем — совсем нет. Но вряд ли кому-то хотелось узнать о нем нечто сверх того, что он был профессором эстонского университета, в коммунистической партии не состоял и представлял собой тип старого ученого чудака.
— На вашем факультете есть его KB — «куррикулюм витэ»?
