А Сара считает, что Япония не экзотична.
Слава богу, ни Бхуто, ни Синто не стали расспрашивать, кой черт в меня вселился. К происшедшему они отнеслись как к досадной случайности, но за их сдержанностью чувствовалась обида. Вряд ли простому бармену или шоферу еще выпадет случай провести вечер в самом легендарном в Японии секретном лав-отеле.
По крайней мере, лав-отель позволил им не возвращать ковбойские наряды. Не знаю, на что в токийской повседневности сгодится куча ковбойской одежды, но все равно очень любезно.
4
Сидя в спортзале в ожидании юниоров-инвалидов, я просматривал утренние газеты. Сообщений о смерти Сато Мигусё полно. Следователи полагали, что пожар возник в частном кинозале, когда Мигусё крутил эпохальный фильм, шедевр японского экспрессионизма «Испорченная страница» из своей частной кинотеки. Оригинальный экземпляр 1927 года, то есть снятый на нитроцеллюлозную пленку, а не на современную пластиковую. Газета назвала нитроцеллюлозу «относительно горючим материалом» — это все равно что назвать моего вчерашнего друга-шерифа «относительно крупным человеком». По-моему, странно, что человек, всю жизнь занимавшийся кинематографом, не воспользовался новой копией (как сообщала газета, фильм переиздали в 1973 году на менее опасной ацетатной кинопленке) или хотя бы не позаботился о мерах предосторожности, раз уж имел дело с таким огнеопасным веществом. Но полиция решила, что произошел несчастный случай, а так как пресса считает ее фактически непогрешимой, расследование вряд ли продолжится.
Среди статей был обзор фильмов, которые Мигусё снял или продюсировал. В обзоре говорилось, что незадолго до смерти Сато искал на Хоккайдо места для съемок следующего фильма и пытался приобрести права на биографию некоего американского репортера.
Может, потому Сато и рвался со мной встретиться.
Просматривая газеты, я вдруг понял, что ищу намеков на некий высший смысл, хочу разобраться, что скрывается за сухим перечислением немногих фактов, составлявших поверхность его жизни. Очередная смерть знаменитости второго плана; такие смерти пресса, поскольку словарный запас у нее ограничен, всегда называет «трагическими» — можно подумать, это хоть что-то проясняет. Скорее на ум приходят слова «нелепая», «абсурдная», «подозрительная», «страшная» — и они тоже не проясняют ничего.
Я кинул газету в урну, где ей и место, и задумался о бесполезности так называемой объективной журналистики при столкновении с событием такого масштаба. Конечно, делов-то, ну, умер старый кинорежиссер — мир дальше будет заниматься своими делами, даже не икнув. Чья-то личная трагедия в трагически обезличенном мире не обрушит фондовую биржу, не приведет к крушению корпорации и не повлияет на борьбу спортивной команды за чемпионский титул. Разве что репортер-гайдзин исполнит экзистенциальный блюз.
Хиро Бхуто сказал, что вряд ли якудза будут ерепениться, хотя его маленький прикол с Пи-Ви Мелвиллом, скорее всего, рано или поздно раскроется. Наделять якудза чувством юмора — все равно что учить обезьян играть в шахматы, но пусть делает что хочет. Хирохито теперь официально стал моим водителем. Я объяснил ему, что работать надо двадцать четыре часа в сутки, но, естественно, вознаграждение будет достойное. Позвонив Чаку, главбуху журнала, я убедился, что так оно и будет, и получил в ответ обычные математические угрозы. Чак пока не научился говорить «нет», но уже делал успехи.
До начала соревнований оставалось три часа, и в спортзале тусовались всего несколько участников. Комплекс — один из крупнейших центров боевых искусств на перенаселенном Хонсю. Когда-то секретный ангар для самолетов камикадзе до их отправки на филиппинские базы, затем — современный спортивный комплекс. Прежнее назначение ангара старались скрыть как могли, но здесь по-прежнему веет какой-то жутью. Я наблюдал за молодыми инвалидами-каратистами, которые разминались и отлаживали свои коляски, и думал о пилотах «божественного ветра», нервно проверяющих приборы перед атакой.
Мне всегда нравилась атмосфера большой пустой аудитории перед самым началом крупных молодежных соревнований. Зал вскоре заполнится гибкими и потными тинейджерами, в которых от перевозбуждения так и играют гормоны и адреналин. Застучат друг о друга костыли в жестокой схватке. Заскрипят инвалидные коляски, грациозно маневрирующие, крутясь и уклоняясь. Густо зазвучат вопли взволнованных родителей, которые вторят выкрикам кия юных воинов. Но пока все тихо, только лампы гудят и слабо шуршат потолочные вентиляторы. Остатки наркоты, конечно, усилили мое благоговение, но в такие моменты я знал: нет занятия лучше, чем писать для журнала «Молодежь Азии».
Слава богу, я один. Наконец-то я наедине с собой — впервые с тех пор, как я вошел в «Пурпурный невод», а в мою жизнь вошла гейша. Я вспомнил, как она нарисовалась в дверном проеме, а в полутемный бар ворвался свет с улицы. Кроваво-красная помада размазана вокруг рта, будто она подкрашивала губы на американских горках.
Может, якудза гнались вовсе не за ней. Может, она не гейша, а просто чокнутая девчонка, которая ищет приключений. Может, дом Сато и впрямь сгорел случайно, как пишут газеты. Может, я просто параноик.
Без явной провокации я затеял две драки и был вышвырнут из лав-отеля «Ётаё». А все потому, что вбил себе в голову, будто загадочная женщина — гейша.
Я вспомнил дзэнскую притчу, в которой ученик признается учителю, что ему снятся кошмары об ужасном и могущественном враге. Учитель говорит, что пусть в следующий раз, когда ученик столкнется во сне с врагом, он пометит живот врага огромным крестом. Ночью, когда во сне к ученику приходит враг, ученик поступает, как ему было велено. Внезапно враг испаряется. Наутро ученик просыпается и видит огромный крест, выцарапанный на его собственном животе.
Видимо, я уже на себе в крестики-нолики играю. Но это лишь инь ситуации. Ян — в интуитивном ощущении, что противодействующие мне силы вполне реальны. Интуиция часто выводила меня из ситуаций, в которых холодный расчет свел бы в могилу.
Просчитывая возможности, в дальнем углу спортзала я заметил трех неприятных типов.
Они уставились прямо на меня. В деревнях, где бледнолицый — такая же диковина, как дружественный туземец в Нью-Йорке, это нормально. Но здесь Токио, и на любопытство такой взгляд не спишешь.
В основном у якудза в одежде два дресс-кода — стильный, как с картинки, гангстерский костюм и прикид бандита на курорте. Со щеголями я встретился накануне в баре «Пурпурный невод»: броские итальянские костюмы, солнцезащитные очки, напомаженные волосы, побрякушки для компенсации комплекса неполноценности. Второй тип предпочитает более традиционную одежду: черные, грубо выделанные хопи, распахнутые до пояса, чтобы видны были татуировки, налобные повязки хатимаки с националистическими символами типа Восходящего Солнца и сандалии гэта на ногах. Конечно, любой наряд — униформа, способ показать миру свое место в обществе, и к гангстерам это относится в первую очередь. Они ненавидят двусмысленность.
Вот поэтому трудно было распознать этих парней в другом конце зала.
