— Просим пройти к выходу! — надрывается голос.
— Не беспокойтесь, — говорит Адриенна. — Объявление повторят еще раз десять. Это для инвалидов. Чтобы успели выйти.
Я киваю. Она не видит меня. Существует отдельно от своих слов. Последний разговор с покупателем, уже в неурочное время, лишь бы ненадолго оттянуть встречу с мужем, который так и сидит понуро на своем плюшевом носороге.
— Хотите духи?
Да, пожалуйста, шепчу я почти беззвучно, чтобы она переспросила. Хотя бы одной фразой больше — и на том спасибо. Увы, она расслышала и сторонится, давая мне видеть ассортимент флаконов и спреев.
— Какие именно?
— Ваши.
Она и бровью не ведет. Скучно. Я в сущности не ловелас. Подбираю, что само падает, а трясти деревья не люблю. Ладно, все же попробуем. Пожалуемся на судьбу, разыграем комедию, превратимся на время в другого человека. Я наклоняюсь к ее плечу, вдыхаю аромат, бесцветным тоном роняю:
— «Мисс Диор».
Тут она улыбается — невольно, не мне.
— Вы знаток.
— Конечно.
Убогий трюк. Идальго-коммивояжер: жгучие взоры, язык без костей. Адриенна подходит к стеллажу с диоровской продукцией.
— Большой флакон?
— Пятнадцать литров.
Она оборачивается: вскинутые брови, приоткрытый рот. Счет в мою пользу. Объясняю:
— Сегодня ведь у нас пятнадцатое, верно? Она неувереннно кивает. Я достаю бумажник:
— Кажется, столько?
Она смазывает эффект, отрицательно качнув головой: нет, на этот товар до субботы действует скидка; с серьезным выражением лица пересчитывает деньги, придвигает ко мне несколько банкнот. Счет сравнялся.
— Заказываете доставку?
— Да. Для этого мне нужен ваш адрес.
У меня снова «больше». Тут я хлопаю себя по лбу. Как я мог забыть: улица Союзников, 20, Адриенна Шавру. Приложите, пожалуйста, свою карточку. Выводя адрес на визитке, чувствую на себе ее взгляд. Ага, я поставил Адриенну в тупик. Что прикажете делать с этим небритым молодцом, отпрыском богатого семейства, ищущим развлечений, патентованным обольстителем, — осадить его, поднять на смех или вспылить, хотя он этого, похоже, и добивается? На мгновение заслоняя карточку, передо мной всплывает лицо брата. Приятно думать, что в иных ситуациях он меня стыдится. В этом я нахожу для себя оправдание. Я написал: «Полночь, бар гостиницы „Софитель“?» Протягиваю приглашение, она не берет. Я улыбаюсь, произношу жалобным, почти пародийным тоном:
— Вот что значит быть робким… Это придает особую наглость.
Она вздыхает. Но только вздыхает, не более. По глазам видно, что меня для нее просто не существует, но она так измучена, так беспомощна, так печальна. Только рисовка тривиального сердцееда могла хоть как-то привлечь ее внимание в этот вечер. Все-таки я не лишен чутья.
— Просим пройти к вы… — голос растворяется в невнятном громыхании, потом снова звенит звонок.
— Я замужем, месье, — мягко предупреждает Адриенна; не потому что она замужем, а потому что я покупатель.
— Разумеется. Иначе я бы себе и не позволил…
Она выдерживает мой взгляд: зубы стиснуты, побелевшие пальцы вцепились в край прилавка. Я ногтем подталкиваю к ней свое приглашение, ободряюще кивая.
— Вы меня не поняли, месье. Я люблю моего мужа. Правда.
— Да нет же, — я пытаюсь ее успокоить.
Она кладет ручку на мою карточку и вдруг начинает плакать, беззвучно, не шевелясь и не пряча от меня глаз. Как будто хочет видеть сквозь слезы мое лицо. Кажется, теперь она меня узнала. Она сопоставляет сцену, когда ее муж в беспамятстве валялся у меня под ногами, и нашу теперешнюю встречу, которую от больницы и реальных обстоятельств ее жизни отделяет космическое расстояние. Мнимо сокрушаясь, я сам себя опровергаю:
— Конечно, любите. Но больше не можете выносить. Потому что пожертвовали для него свободой, красотой, радостью жизни. Позвольте на один вечер вернуть вам свободу, любоваться вашей красотой и дарить вам радость. Вы станете куда милее тому же мужу, если прекратите внутренне упрекать его за то, что не осмелились хоть раз натворить глупостей. Я могу петь вам такие песни часами.
— Скажите-ка, — неожиданно улыбается она сквозь слезы.
— Или, наоборот, до зари слушать вас: я не мономан.
Убираю деньги в карман: пора сворачивать игру. Она глубоко вздыхает — и не противится, когда я целую ей руку.
— Вы не придете, Адриенна. Пусть, я все равно буду ждать. Прощайте.
Застыв, она смотрит на меня и уже сожалеет о том, что я сейчас исчезну. Поворачиваюсь на каблуках, иду к лестнице; остается только съесть сандвич и ждать полуночи. Мимоходом бросаю взгляд на мужа: он взял пульт управления и, не замечая, что на него уставилась какая-то растерянная девчушка, вяло гоняет над своей секцией радиомодель вертолета. Сейчас они с Адриенной молча отправятся домой, и между ними повиснет пустота, мысли о ребенке, которого он никогда не сможет ей сделать; за ужином Симон снова станет угрожать самоубийством, изливать свои страдания, в конце концов она не выдержит, скажет «пойду продышусь», накинет плащ и побежит в «Софитель», чтобы на несколько часов забыть о горе мужчины, которому нельзя помочь, и притворяться беззаботной перед равнодушным бабником, ничего не знающим о ее жизни.
Звон разбитого стекла. Вертолет Симона врезался в духи.
Уставясь невидящими глазами в пространство, он продолжает тупо нажимать кнопки.
Жак, сидящий за рулем «Бентли», протестует. Мы должны вернуться сегодня. Он оставил жену и дочурок среди нераспакованных вещей — а поскольку привык с упоением оберегать домашних, тревожно сдувать с них пылинки, только бы те не поранились, не изгваздались, не перетрудились, перед нами возникает душераздирающая картина: беспомощное семейство, брошенное на произвол судьбы в нетопленом замке, перед грудой коробок.
— Позвони им. Пусть переночуют в гостинице.
— Утром у тебя аудит в «Бискюитри Нантез»[5]
— Утром? Верно.
Брат вздыхает. Он никогда не умел мне отказать. Уж очень ему нравится, что я в нем нуждаюсь. Толкаю Жака локтем: Симон Шавру, расталкивая других продавцов, вылетает из служебных дверей под дождь, Адриенна бежит следом. Я опускаю стекло, чтобы добавить к изображению звук.
— Говорю тебе, я хочу побыть один! Слышишь? Что тут необычного? Езжай домой, я скоро буду, мне надо пройтись. И скажи этим идиотам: нечего пялиться на меня так, будто я смертельно болен!
Коллеги, не думавшие на него смотреть, теперь с удивлением оборачиваются.
