Полицейский собрался завести свой мотороллер, но заметил какое-то движение на третьем этаже, там выключили свет, но зажгли лампу где-то ниже. «Это у входной двери», — предположил он. Ле Бальк подождал. Из дома вышел невысокий мужчина в светло-сером пальто и дипломатом в руке. Он казался озабоченным. Немного потоптался на тротуаре, достал мобильник и набрал номер. Мужчина подождал еще немного, и рядом остановилось такса.
— Второй, — буркнул Ле Бальк, потирая руки и довольный своим открытием. — Когда следователь узнает об этом…
Ориан попросила позвонить если он нападет на интересный след. Полицейский пересек Сену, добрался до бульвара Сен-Жермен, медленно проехал мимо ряда кафе и остановился у одного из них. Он умирал от голода. Заказал горячий сандвич с сыром и ветчиной, посмотрел последние минуты матча. В который раз отметил, что не сможет не вглядываться в лица людей — он делал это автоматически, проверяя, не принадлежат ли они it «головам». Так пародисты машинально пробуют свой голос, проверяя, сохранили ли они интонации пародируемого. Было около полуночи. Ле Бальк не решился звонить Ориан домой — не хотел будить. В голову пришла нелепая мысль: занимается ли кто-нибудь с ней любовью и кто именно. Он немедленно отбросил эту мысль, словно она унижала женщину, он даже не смог представить ее в чьих-то объятьях Бальк решил, что его открытие может подождать до завтра и доел свой сандвич.
8
Кого принесло в такую рань? Ориан засветила ночник. Не было и семи. Она на секунду влезла в шкуру тех, кого несколько раз допрашивала на рассвете, и решила, что лучше быть охотником, чем дичью. Не шевелясь в постели, она ждала. Раздался новый звонок, на этот раз длиннее. Она встала, накинула пеньюар кораллового цвета, подпоясалась махровым полотенцем.
— Кто там? — недоверчиво спросила она, подойдя к двери.
— Я Давид, мадам.
— Давид? Не знаю никакого Давида.
Она посмотрела в глазок, стараясь разглядеть своего собеседника. Но на площадке не было света, и она видела только темную тень. Голос, казалось, принадлежит человеку молодому.
— Да нет, вы меня знаете. Я Давид, сын Изабеллы.
Кровь стремительно пробежала по венам. Конечно же, сын Изабеллы и Александра Леклерк, родившийся в год получения диплома в Бордо, через месяц после экзаменов. Они хорошо все рассчитали. Ориан помнила день, когда ее подруга пришла из женской консультации. «Я беременна, я беременна!» — кричала она радостно. Было 14 февраля, День святого Валентина. Вчетвером они пообедали в одном из ресторанов в квартале Шартрон, на берегу Гаронны. Александр и Изабелла сияли-от счастья, говорили только о будущем. Александр планировал отказаться от судебной карьеры, чтобы устроиться в офисе какой-либо фирмы и заняться бизнесом.
— Давид? — заинтригован но переспросила Ориан.
Она приоткрыла дверь, оставив предохранительную цепочку. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — это ребенок Леклерков, так он был похож на отца. У него была очаровательная улыбка, которая не сочеталась с беспокойством в его глазах.
— Входи скорей, — сказала она.
Ориан обняла Давида. Он не сопротивлялся. Позднее он признался, что ему никак не удавалось заплакать. Ориан поставила кипятить воду и провела юношу в гостиную.
— Как же ты изменился! В последний раз я видела тебя в шесть или семь лет, в лето накануне отъезда в Чад.
Произнеся последние слова, Ориан прикусила язык. Нужно ли было вот так сразу напоминать Давиду годы, которые он счастливо и спокойно провел с любящими родителями?
— Сколько тебе лет, Давид?
— Скоро шестнадцать, Ориан. Спасибо, что открыла мне. Я боялся, что ты меня не впустишь.
Обращение на ты чрезвычайно тронуло ее.
— Где ты сейчас живешь? — спросила Ориан.
— У дедушки с бабушкой в районе Аркашона.
— Ты сообщил им, что собираешься ко мне?
— Да. А впрочем, и да и нет. Я сказал им, что проведу пару дней у друзей моего отца, с которыми мы познакомились в Либревиле.
Ориан вышла на кухню и вернулась с двумя чашками кофе на маленьком перламутровом подносе. Она не могла оторвать глаз от волевого кщошеского лица, на которое перенесенные страдания словно надели маску. Давид разговаривал без видимого волнения, но чувствовалось, как он напряжен. Но момент еще не настал: что-то в нем говорило, что нужно оставаться сильным, владеть своими эмоциями, что еще рано позволять себе открывать шлюзы, сдерживающие его горе. Все это произойдет позже, когда он будет один и немножко окрепнет для того, чтобы погрузиться в траур. Молодой человек сделал несколько глотков горячего кофе. Не заставив себя просить, сам начал рассказывать Ориан все, что знал. В следователе сыграл профессионализм, и она, попросив его остановиться на минутку, принесла блокнот и ручку.
— Не хотелось бы, чтобы ты записывала, — заметил Давид.
Ориан почудилось, что она слышит голос его отца, интонации Александра, и от этой преемственности, выразившейся в голосе сына, у нее защемило сердце.
— Как хочешь, Давид. Я слушаю тебя.
Он глубоко вздохнул и начал с самого тяжелого, камнем лежавшего на его сердце.
— О моем отце говорили ужасные вещи. Что он был педерастом, обманывал маму, впадал в депрессию, много пил. Все это ложь. Уж мне-то известно, каким он был. Его что-то заботило — это правда.
— А что именно, ты знаешь?
— Думаю, все началось с Бирмы. Но мне тогда было только двенадцать лет и я увлекался лишь филателией. Там чудесные марки с изображением слонов, ступ и будд. Меня почему-то интересовали ступы. Помню, он пришел домой бледный, осунувшийся, расстроенный. Таким я его никогда раньше не видел. Кажется, я впервые ощутил, что от него исходит чувство страха. Мама попросила меня уйти в детскую. Я попытался подслушать у замочной скважины, но родители ушли в сад. За ужином я понял, что папа немного отошел, чувствовалось, что с него свалилась какая-то тяжесть. Он улыбался мне, потом мы все вместе играли в домино. Ночью я долго не мог уснуть: мне все виделось его непривычное лицо. Я слышал его шаги на веранде. Встав с постели, я на цыпочках спустился вниз. Папа разжег свою трубку и спокойно курил. Заметив меня, он что-то быстро убрал в карман халата. Я ничего не сказал. Он погладил меня по голове и объяснил, что иногда жизнь взрослых очень осложняется и сейчас он жалеет, что ушло то время, когда он коллекционировал марки. Особенно нравились ему колониальные с сенегальскими стрелками и изображениями футболистов. Дня два-три спустя мама сказала мне, ч-то мы уезжаем из Рангуна. Это меня удивило, потому что был февраль и до сих пор мои родители всегда совмещали свои переезды с окончанием занятий в школе. Однако я промолчал. Через месяц мы уже были в Либревиле. Папа казался спокойным, но после случая в Бирме, мне кажется, тревога уже не оставляла его.
— Пей-ка кофе, пока не остыл, — сказала Ориан. — И не говори так быстро. Время у меня есть.
