усилием воли прячу ее, сажаю под замок. Это моя ноша, не Таськина.
— Привет, — грустно произносит она и, обхватив себя руками, подходит ближе, — Макс…
— Тась, ты прости меня за вчерашнее, — перебиваю, не в силах удержать то, что распирает изнутри, — Я повел себя как последний долбоящер. Сорвался, хотя не имел на это никакого права. Такого больше не повторится.
Смотреть в заплаканные глаза выше моих сил. Поэтому отворачиваюсь к плите и с таким остервенением копаюсь лопаткой в сковороде, будто от этого зависит моя жизнь.
Тася мнется за моей спиной, не торопится принимать мои убогие извинения. Еще пара шагов ко мне, тяжелый вздох и вопрос, о которого меня разрывает на ошметки:
— У тебя появилась другая женщина?
Простреливает насквозь. Дергаюсь так, что еще немного и глаза вывалились бы в сковородку. Яичница-глазунья едва не становится такой в прямом смысле этого слова.
В голове гремит малодушное: признайся ей! Признайся! Упади на колени и проси о прощении. Но кому от этого станет легче? Таське? Точно нет. Мне? Так я не заслужил облегчения.
Обернувшись, хмуро смотрю на жену.
Она морщится:
— Прости, глупость сказала.
От ее извинений мороз по коже. Она настолько верит в меня, верит мне, что даже мысли не допускает о том, что могу предать. Извиняется, не зная, что ублюдок, которого она считает хорошим мужем уже предал. Замарал, испохабил, изуродовал.
Мля… Как с этим жить-то…
А Таська тем временем продолжает:
— Просто вчера на какой-то миг мне показалось, что ты не такой, как всегда…
Не показалось, любимая. Все ты правильно увидела.
— Что у тебя за плечами чья-то тень. Что мы с тобой уже не вдвоем, и с нами кто-то третий. Глупо, да?
Она натянуто улыбается, не представляя, что попала в точно цель. И что та тень, которая ей почудилась, существует на самом деле и принадлежит красноволосой кобре, так легко отравившей меня своим ядом.
— Ты же знаешь, что я только твой, — моя ложь грязным кирпичом падает между нами. Меня от нее тошнит, но иначе не могу.
Без Таськи не могу! Гребаный эгоист.
Она горько поджимает губы и кивает:
— Прости, что подумала так. Я верю тебе, Максим, и люблю очень сильно, и жизни своей без тебя не представляю, но если вдруг…
— Тась…
— Не перебивай, — выставляет руку вперед, прерывая мое жалкое блеянье, — просто хочу, чтобы ты знал. Если вдруг когда-нибудь ты меня предашь — уйду не оглядываясь, как бы больно ни было. Прощать я не умею. Просто знай об этом.
Я знаю, и боюсь этого до тряски.
— Ты же знаешь, — беру ее за руку. Пальцы холодные, дрожат и я сминаю их в кулаке, стремясь согреть, — кроме тебя мне никто не нужен.
Таисия смотрит на меня, изучает, будто впервые увидев, и на дне глаз плещется что-то, чему я не могу дать определения. Смесь тоски, грусти и мольбы. Она ни слова не говорит, но будто умоляет меня не делать ей больно.
А я взглядом молю о прощении и клянусь сделать все, чтобы уберечь ее от боли.
— У тебя яичница подгорает, — наконец, произносит она, разрывая этот пронзительный момент.
— Черт.
Не хотя, отпускаю ее руку и возвращаюсь к плите. На душе так тошно, что выть хочется.
На работу тоже иду не со спокойным сердцем. Мысленно я дома, с Таськой. Мне все кажется, что ее нельзя оставлять одну, что стоит только отвернуться, и наша жизнь посыплется, как карточный домик.
Сколько еще времени должно пройти, чтобы ощущения затерлись и стало легче? Страшно, оттого что могу не выдержать и случайно проколоться.
Секретерша приносит мне кофе и отпрашивается на пару часов, чтобы уладить какие-то вопросы с квартирантами. Я отпускаю ее с облегчением, потому что сейчас не в состоянии кого-то видеть и при этом быть дружелюбным и адекватным. Хочется побыть одному.
После ее ухода, вытаскиваю из стопки одну из папок, открываю в произвольном месте и тупо пялюсь, не понимая, что написано. Бред какой-то.
Я застрял мыслями во вчерашнем дне и подыхаю в нем.
А за дверями кипит привычная жизнь. В коридорах снуют люди. Слышатся их торопливые шаги и бодрые голоса. Кто-то беспечно смеется, вызывая укол острой зависти, кто-то сонно бухтит.
Кто-то цокает каблуками, и у меня в животе тут же поджимается. Надо запретить шпильки в офисе. Вообще запретить, по всему миру! Этот звук доводит меня до бешенства. Ненавижу.
И тем не менее он приближается, постепенно перекрывая собой все остальное.
Цок, цок, цок.
Неспешно, уверенно, и как будто насмешливо.
Цок. Цок. Цок.
У меня начинает дрожать карандаш в руке и по спине бежит холодный пот.
Цок! Цок! Цок!
Уже в приемной.
Неспешный стук по косяку и дверь открывается.
— А вот и я, — улыбается змея, с улыбкой переступая порог, а у меня сердце проваливается до самых пяток.
Глава 4.2
Она усаживается напротив меня. Изящно складывает ногу на ногу, змеиные глаза улыбаются. Алекса выглядит чересчур довольной и даже счастливой, а у меня такое чувство, будто я над раскрытым капканом яйцами болтаю – еще немного и прихлопнет.
— Что ты здесь делаешь?
— Елецкий разве не звонил? — она удивленно поднимет идеальные брови и облокачивается плечом на спинку стула, позволяя ткани на блузке натянуться, обрисовывая внушительную грудь.
Это прямая провокация и намек, и Алекса уверена, что в праве так делать. Я сам дал ей это право, сорвавшись вчера вечером.
— Никто мне не звонил!
Да какого хрена тут вообще происходит.
— Веру Андреевну ночью на скорой увезли с приступом пиелонефрита.
