Маркевич. Все несли охапки дров. На этот раз добытчики стянули где-то со двора сани и порубили их: дров дня на три хватит.
Палата оживилась. Ярко запылала «буржуйка», ребята развесили на трубе дырявые шерстяные носки, портянки, и от них потянулся парок, тяжелый, сладковатый запах пота. Стало дымно, чадно, зато на час, на два тепло. Воспитанники разделись и весело собрались вокруг огонька. Потрескивали дрова, гудело пламя. На снятой конфорке появился надбитый чугунчик, рядом закопченный солдатский котелок, с краю примостилась ржавая, с помятым боком коробка из-под американских консервов; во всех что-то булькает, варится. Наступило самое отрадное для интернатцев время: они свободны, в тепле. Дежурный воспитатель сделает обход только перед ночью.
На полу двое ребят, расстелив вытертое одеяло, затеяли французскую борьбу. Немедленно объявился арбитр, образовался круг зрителей. На одной кровати собралось человек шесть: рассказывают сказки. В другом конце идет оживленная мена. Под тусклой мигающей электрической лампочкой стоят двое ребят. Оба протянули один к другому крепко сжатую правую руку. Что у каждого в кулаке — неизвестно.
— Сменяем втемную? — говорит лохматый, что побойчее.
Второй — новичок с дальнего хутора — в нерешительности: у него сачка — залитый свинцом крашеный айдан-биток.
— Да у тебя в руке ничего нету.
— Что ты, дружок?! За это у нас морду бьют.
Новичок мнется, со всех сторон оглядывает руку лохматого, боится прогадать. Тот небрежно бросает:
— Не хочешь? Как хочешь… Да я и сам передумал.
И с деланным видом зевает.
— Надуешь ведь? — вслух рассуждает новичок.
— Тут уж кто кого, — резонно замечает один из любопытных наблюдателей. — Дело полюбовное. Силком никто не заставляет.
Новичок видел у лохматого на пальце медное колечко. Сейчас колечка нет. Еще минуту он раздумывает и, весь красный от напряжения, наконец произносит:
— Ладно, давай.
Их теснее обступают зрители. Лохматый проворно хватает из открытой ладони новичка сачку и говорит:
— Ну, теперь держи ты. Да покрепче.
Он разжимает ладонь: в ней ничего нет.
— Это не по-честному, — обижается новичок.
И в это время с ладони лохматого взвивается черная точка: блоха.
— Говорил: держи крепче, — повторяет тот. — Сам виноват.
Дружный хохот покрывает его слова. Добрая четверть палаты кидается ловить блоху и вскоре с торжеством вручает ее хуторскому новичку. Тот смотрит, разиня рот. Правда, скорее всего, это вовсе и не та блоха, но попробуй докажи.
У «буржуйки» идет мена другого рода: «съедобная». Здесь сейчас что-то среднее между фабрикой-кухней и обжорным рядом. Несколько человек заняли очередь на варку. Один принес из дому кукурузной муки и теперь засыпает ее в котелок — будет знатная мамалыга. Но у него нет соли, и он тут же за две ложки будущей мамалыги выменивает щепотку, более похожую на сор. Второй скопил четырнадцать порций сахару-песку и готовит из него коричневый сплав, называемый всеми «рафинадом». Целые полмесяца он пил пустой кипяток, зато теперь вызывает зависть у всех товарищей. Третий ходил нынче на промысел: без отпуска шатался по дворам. На одной помойке ему посчастливилось подобрать загнившую селедочную головку, на другой грязные картофельные очистки. Все это он кое-как помыл и варит в котелке, полученном от известного интернатского старьевщика Хорта. Тот, сидя рядом, терпеливо ждет мзды за свою посудину. Тут же вьется какой-то подлиза: он подбрасывает в «буржуйку» щепочки, помогает мешать, чтобы не подгорело, в надежде заслужить «пробу» от этих волшебных яств.
Вообще, свари в интернате палку, и то нашлись бы охотники ее отведать.
Страдающий фурункулами Ефимка Терехин специально не съел за ужином полусырую кукурузную пайку хлеба. Там он проглотил бы ее в два приема и ничего не почувствовал. А Ефимка склонен покейфовать. И он с силой проводит куском по горячей трубе сверху вниз. На ржавом железе налипает тонкий, полупрозрачный слой с ладонь. Эта хлебная пленка быстро светлеет, подрумянивается и легко отстает. Получается что-то вроде стружки. С одной пайки таких набирается целая шапка. И Терехин ест их с наслаждением, как пирожные. Товарищ, по-собачьи заглядывая в глаза, просит:
— Пульни шманделок. Я ж тебе давал попробовать макухи на той неделе.
Пятый печет две крупные болгарские луковицы. Сейчас они мерзлые, сырые, а в готовом виде станут сладкими, и на них тоже найдутся менялы.
Вообще коммерция в интернате процветает наравне с драками. Нет такого предмета, который бы не пускался в оборот. Например, один получил от кастелянши в субботу перед баней рваное белье. Носить его надо две недели. Он меняет свою пару соседу на более целое и вдобавок в обед дает порцию каши-размазни.
В этот вечер многие ребята со страхом и любопытством поглядывали на молчаливого и полубольного Симина. Вокруг него образовалась некая пустота. Христоня Симин в одном белье сидел на койке, но спать почему-то не ложился, словно ждал чего.
Вот из своей палаты вразвалку вышел хмурый Губан. За ним семенил Каля Холуй. Требовательно косясь на него, Ванька передернул большим горбатым носом, будто принюхивался.
— Понял? Да… получше.
— Знаю.
Как был, без пальто и без шапки, Холуй вышел на холодную лестницу, и шаги его зачастили вниз. Ребята поняли, куда он и зачем: на первом этаже корпуса жил Афонька Пыж.
От Кушковского весь интернат уже знал о стычке Пыжа с Ванькой Губаном на Старом базаре. Знали, что Афонька исчез, где-то скрывается, и в душе ему сочувствовали. Многие воспитанники четвертой палаты ломали голову: где он, бедолага? Не попал бы в лапы Губану — изуродует; Кале вслед смотрели недоброжелательно — хоть бы поскользнулся на обледенелых ступеньках, шею свихнул.
Разговоры смолкли. Губан медленно двинулся к постели Симина. Тот втянул голову в костлявые плечи и, словно не зная, куда деть худые, прозрачные руки, стал обирать одеяло. Нижняя челюсть его отвисла, мелко тряслась. Подойдя вплотную к Христониной кровати, Ванька неожиданно круто повернулся к нему спиной и обратился к двум ребятам, сидевшим напротив:
— Что делаете?
Один из них, Гудзык, мордастый парень с щетинистыми волосами и мутными глазками, был очень скуп. Отчим довольно часто привозил ему из украинской слободы буханки белого хлеба, сало, пшено, и его объемистый сундучок ломился от еды. И зимой и летом Гудзык ходил в овчинном полушубке, боясь оставить свою «шкуру» в палате — еще украдут. Сейчас бойкий, веселый Васька Чайник уговаривал его:
— Ну, кусочек хлеба отщипнешь и покажу. Жалко?
Гудзыку и хотелось поглядеть, что есть у занятного, богатого на выдумку Васьки Чайника, и жадность не позволяла поделиться с однокашником. Он застыдился подошедшего Губана, буркнул:
— Ну, хай вже. Показуй.
Васька проворно вынул лист бумаги, сложенный замысловатым квадратным конвертом. На конверте был нарисован солдат, похожий на тех каменных баб, которых
