пока не получится.
– А без костылей – получится?
– Ой, Антоша, – мама снова принялась утирать слезы, все так же стоя спиной ко мне. Какой смысл? Все равно вижу, что она плачет, могла бы не отворачиваться. – Пока тебе придется пользоваться коляской.
– Какой еще коляской?
– Пока ноге не станет лучше. И пить таблетки.
– Какой коляской?
– Такой, с колесиками…
– Инвалидной? – перебил я. – С колесиками? Что мне, семь лет?
Вдруг до меня дошло.
– Я не сяду в инвалидную коляску! – заорал я. – Я не инвалид!
– Антоша.
– Да хватит! Уходи!
Я хотел скинуть одеяло и встать. Иголка выскочила из вены, больно меня царапнув. Вбежала молчаливая сестра Марианна. Я сел на кровати. Мама повернулась ко мне лицом, больше не скрывая слез. Лицо ее было красным и опухшим. Марианна надавила мне на плечи, чтобы я лег. Силы вдруг покинули меня, и я лег. Послушно подставил руку, чтобы Марианна вставила иголку на место. Отвернулся к стене. Мама несколько раз звала меня по имени. Подошла и потрепала по волосам. Села. Встала. Прошлась по комнате. Постояла у окна. Ушла. Я смотрел на белую стену.
21
– Антон, вот таблетки, – сестра Марианна положила большую белую и маленькую желтую на блюдечко. – Выпей.
Потратила на меня целых четыре слова. Я отвернулся к стене.
– Антон, – она тронула меня за плечо. Поднесла к лицу блюдечко, оно немного тряслось в ее руке. Я взял кругляшки, засунул их в рот. Подержал на языке. Пусть будет горько, какая разница.
– Запей, – Марианна протягивала мне стакан. Посмотрел на стакан. Взял. Глотнул. – Вот и молодец.
Она подхватила стакан и блюдце и ушла.
22
Стена все такая же шершавая. Я пощупал пальцем. Одним. Затем другим. Третьим. Четвертым. Пятым. Потом опять первым…
Ногу закрепили на кровати с помощью какого- то устройства. Приходила Марианна. Приходила и уходила. Приносила ужин и уносила.
Стемнело. Стены стали серыми. Как всегда.
– Антоша.
Я молчал.
– Антоша.
Как мне все это надоело. Эта больница. Эта стена. Эта розетка. Эта Дылда в больнице за стеной с розеткой.
– Антоша, почитай мне книжку.
Я отвернулся от стены. Рядом с кроватью у меня стояла утка. Она металлически поблескивала. Я отвернулся и от утки тоже, наткнулся взглядом на потолок с унылой лампой. До меня дошло: здесь невозможно отвернуться!
– Антоша! Почитай, – почти капризно прозвучал голос из розетки. – Почитай, почитай, – почему- то весело добавила она. Видимо, в предвкушении. Ну и зря. Ничего читать я не собираюсь, а если она еще хоть раз заикнется…
– Антоша, почитай, пожалуйста, – с трудом, по-детски, выговорила она последнее слово.
Я резко схватил книгу с тумбочки, рванул ее напополам, но она оказалась сильнее. Я рванул еще раз, книга треснула по переплету, выпала часть страниц из середины. Они скатились по простыне и посыпались на пол. Вместе с ними полетел мой лист, который почему-то оказался внутри книги. Мама его туда положила, что ли?
– Антоша, что ты делаешь? – испуганно спросила Дылда, но я не слушал ее. Я потянулся за листом. Он был где-то там, внизу. Я стал ощупывать пол, пытаясь найти среди бумажных листов мой, небумажный. Живой, настоящий листик, за которым исчез папа.
Он торчал из-под одной из страниц. Я взял его пальцами, кусок отвалился, потом еще один. Я взял все три части моего листика. Он высох. Просто высох. Я поднес его к глазам. Одна часть выпала из рук и упала мне на грудь. Перед глазами расплывалось. Что за звуки? Это я всхлипываю?
– Антоша, – донеслось до меня через какую-то мутную дымку. – Не плачь, Антоша, – грустно донеслось.
Я и не плачу. Я зажал остатки моего листа в одной руке, другой вытирал лицо, но это не помогало, оно все равно оставалось мокрым. Лист крошился в моей руке, покалывая ладонь своими сухими краями. Я сжал кулак, и кусочков стало еще больше. Они перемалывались в порошок.
Он так и не пришел.
Я перестал вытирать слезы, и они стали затекать в уши.
– Антоша, – прошептала розетка. – Я люблю тебя. Не плачь.
Я разжал пальцы. Куски листика прилипли к ладони. Я вытер руку о пододеяльник. Зеленые треугольнички не желали отставать от ладони.
– Я люблю тебя, – зачем-то повторила Дылда. Зачем? Я все равно не слушаю этот бред. Как можно любить того, кого не видишь даже?
Я стряхнул с себя остатки книги: они жалко шлепнулись на пол, издав что-то вроде бумажного всплеска, по пути задев мою утку. Ненавижу утку. Ненавижу книгу. Ненавижу больницу.
– Антоша, я люблю тебя, – все повторяла Дылда.
Ненавижу Дылду.
– А я тебя – нет. Я тебя ненавижу, – процедил я.
– Антоша.
– Ненавижу тебя, поняла? – крикнул я. – Дура.
– Антоша…
– Ненавижу! – я стряхнул с себя и одеяло тоже. Мне все стало мешать. – Ты дура! Психичка! Ну и правильно, что он к тебе не приходит, поняла?!
Я хотел, чтобы она спросила, кто не приходит. Она молчала. Я хотел, чтобы она спросила! Почему, черт возьми, она не спрашивает?! Я бы ответил: «Папа! Папа! Папа!» Я бы рассмеялся! «Папа!» Я хотел сделать ей больно!
Я упал с кровати. Нога деревянно стукнулась, я не почувствовал ее, только услышал. Зацепил взглядом слова: «признательно тронула прохладной ладонью щеку Акима», шмякнулся лицом в страницы порванной книги. Странно, но слезы все еще текли. Они намочили буквы. Я шмыгнул носом.
– Антоша, – грустно, тихо сказала Дылда.
Появился еще какой-то звук. Наверное, я слишком громко падал: шаги приближались, и приближались стремительно. Я лежал, как сломанный Буратино, в какой-то неудобной позе, отклячив ногу, лицом в распластанные, порванные мною листы. В голове пронеслось: «Это за мной», – как будто я герой какого-то драматического триллера и
