Ох и всыплет отец… Под замок посадит, до будущего лета велит яблок медовых не давать. Ещё и, небось, Митарова мамка пристаралась… А вдруг Митар и не жив вовсе? Яр вздрогнул, будто его ударил кто, раскрыл глаза – как сумел, широко. Темно вокруг, только алый свет от печного огня пляшет по горнице. Тени от вырезанных из дерева богов – как живые, сердито смотрят со стен пламенными глазами. Старик-волхв склонил к плечу седую голову, усмехнулся в усы.
– Погляди-ка, бабонька, верно ли говорю?
Мать ахнула, склонилась над Яром, бережно отвела с его лба вымокшие от испарины волосы. Может такое быть, чтобы она плакала? Пахнущие молоком руки поправили одеяла, под самый подбородок подоткнули пушистый белый мех. Яр увернулся, попробовал подняться и рухнул обратно на подушки; в глазах на миг опять потемнело.
– Ты, малец, полегче. Слабый ещё, – строго сказал волхв.
– Ми… Митар, – шёпотом выговорил Пройда. Губы спеклись от жара, едва шевелились. – Где?
– Спит, почитай, – старик внимательно прищурил светлые глаза. – Он-то живёхонек-здоровёхонек.
Слава богам! Митар – живой, а отец пусть выпорет, и впрямь заслужил. Мать всё гладила его по волосам, шёпотом звала по имени, будто аукала. Совестно было смотреть на неё, такую. Волхв тяжело поднялся, расправил богато вышитую рубаху, взялся за прислонённый к стене посох; должно, наскучило ему тут сидеть.
– Ты бы, бабонька, поспала хоть до рассвету, – сказал он на прощание.
– Благодарствую, мудрый, – тихо сказала мать. Глаза у неё блестели. – Чем отплатить тебе? Хочешь – серебра дадим, али мёда, али тканого полотна…
– Мне плату за помощь брать не можно, – волхв покачал головой и усмехнулся. – Бывай, хозяюшка. С утра, может, свидимся.
Сказал так – и исчез, как не было. Мать вздрогнула, вздохнула, сотворила обережный знак.
– Каково тебе, хороший? – жалостно спросила она, гладя медвежий мех на Пройдином плече. – Хочешь ли чего?
– Пить, – шёпотом ответил Яр. – Жарко…
– Так волхв повелел. Терпеть надо.
Она встала, набрала в плошку воды, прошептала короткую молитву. Села рядом на лавку, помогла ему приподняться на подушках, прижала к пересохшим губам гладкий край плошки. Яр жадно глотнул тёплой водицы. Мать с ним носится, как будто нету за ним никакой вины. А она ведь есть… Тяжкая, как камень, чёрная, как печная зола. Нипочём нельзя волхву рассказывать. Пусть хоть ножом режет – нельзя, и всё тут! А старик, как назло, с утра прийти грозился; надо спрятаться так, чтобы не нашли, и тихо сидеть, покуда он вовсе из Заречья не уйдёт…
Мать отставила в сторону опустевшую плошку, прижала Яра к себе, как маленького. Он бы и вывернулся, когда б хватило сил. Братья увидят – на смех поднимут… А они и так поднимут, как узнают, что его поймали. И что б ему было не лезть за межу? Вернулись бы в деревню, рассказали всем, каково там, у края мира – даже большие уж не смели бы над ними потешаться! Теперь-то всё Заречье прознает, что Пройда попался. И правду не скажешь – перед волхвом боязно…
Он опустил тяжёлые веки и сам не заметил, как заснул под тихий треск пламени.
***
Хромая на левую ногу, медленно шёл Драган вдоль межи. Трогал посохом палые листья, поглядывал, на месте ли пёстрые ленты, не пора ли где подновить веховые столбы. Давненько не подходил он так близко к холодной черте. Сколько лет уж минуло с тех пор, как позабыл старый волхв дорогу на другую сторону, а всё помнилось ему зовущее беспокойство, от которого ещё за версту начинало ныть сердце. Было время, от тягостного того томления душа у него пела соловьём; теперь же пламя отгорело, остался один лишь седой пепел. Оттого неспешно брёл старик мимо столбов, не заступая за межу. Не за тем пришёл.
Страж всё никак не показывался. Не то зализывал раны, не то чуял, что Драгану к холодной черте не надобно. Никогда старик следопытом не был, ни за что не сумел бы найти то место, откуда малец его днём позвал. И без того здесь с чарами не сладишь; когда б не сказала девчушка, и не успел бы вовсе до лесу на своих двоих – выпила бы тень ребятёнка досуха. В былые лета, что уж там, ловчей бы управился…
Клок чёрного тумана неохотно выплыл из-за деревьев. Вытянулся, зарябил, обратился молодой рыжеволосой женщиной – какою Драган её помнил. Дюжину лет тому назад, увидав такое, он тут же сжёг бы неживую дотла; теперь не стал. Стало быть, так им говорить всего сподручнее. Тень боязливо шагнула ближе, остановилась у межи; заступить не посмела.
– Почто пришёл, волхв?
Драган встал против неё, оперся на посох. Не похожа, как ни старается. Глаза-то пустые у тени, а что ж без глаз?
– Говорить станем, – сказал он спокойно. – Ответишь – отпущу с миром. Не ответишь – не погляжу, что страж.
Тень, подумав, кивнула. Неживые лгать не умеют, а вот хитрить, лукавить, слова за слова заплетать – то запросто. Навидался таких Драган за долгую свою жизнь.
– Что ж ты на живых-то бросаешься? – укорил он, глядя в белые глаза. – Али обидели тебя?
– Обидели, – эхом отозвалась тень. – Уговор каков был? Покуда я свою службу служу, ваше племя меня не тронет.
– А ты службу служила?
– Да, – она сощурилась, переступила с ноги на
