ответила на мои сообщения и наверняка находится сейчас в палате доктора Брукса – остались работать сверхурочно и ваш выходной уже начался, на завтра вы освобождены от дежурства. В воскресенье по плану у вас выходной. Иными словами, ваша следующая смена в понедельник утром.
Я собираюсь сказать «нет». Или закричать. Просто так. Мне трудно сформулировать хотя бы одну мысль. Кажется, еще немного – и мир рухнет и тогда я полностью осознаю, что на самом деле произошло.
– Я не могу уйти, – тихо произношу я. Чувствую, как нижняя губа начинает дрожать, и прикусываю ее.
– Как уже сказал, я очень благодарен вам за помощь – в первую очередь потому, что у нас нехватка квалифицированных врачей. Однако это моя проблема, а не ваша. Нам помогут ближайшие больницы, пока ситуация не стабилизируется. Вы тем временем отдохните.
Я не могу ни возразить, ни сказать что-то в ответ и закрываю на секунду глаза.
– И последнее. Вы наверняка в курсе, но мой долг – напомнить, что в корпусе «C» работают отличные психотерапевты. Если захотите поговорить о произошедшем или вам понадобится помощь, обратитесь к ним. Вы врач, поэтому не буду говорить о важности психического здоровья, о том, что каждому необходима поддержка и это не является признаком слабости.
Подняв взгляд, смотрю на доктора Гарднера: на его губах играет легкая улыбка, и я невольно улыбаюсь в ответ. Я благодарна ему за напоминание, что психологическая помощь – это совершенно нормально.
Но не стану объяснять, что справлюсь сама и что мне никто не нужен. Я киваю. «Вполне возможно, – шепчет голос на задворках сознания, – однажды я подумаю над его советом».
– Если у вас нет вопросов, вы свободны. Будьте так добры и переоденьтесь. Ваша смена давно кончилась.
* * *
«Мне лучше уйти», – думаю, оказавшись на месте. Не понимаю, как здесь очутилась и почему. Только что я была у доктора Гарднера, и вот уже стою, одетая в защитную одежду, в коридоре отделения интенсивной терапии ожоговой хирургии.
Я сжимаю и разжимаю руки в перчатках, тру покалывающие липкие пальцы и неотрывно смотрю через стекло.
Палата Митча похожа на ту, в которой лежит Нэш, только немного меньше и светлее: хотя тонкие шторы на окне задернуты, солнечный свет просачивается в комнату. У меня за спиной снуют люди, я слышу, как они переговариваются и спорят, как дают указания и отпускают шутки. Как беспокоятся. Я все слышу, и каждое слово напоминает мне о Митче. О том, как он выводил меня из себя и шутливо играл бровями, о дурацком оптимизме, который никогда не покидал его, о его смехе и озорной улыбке. О том, как он иногда смотрел на меня – так, что становилось не по себе. Он совершал ошибки, раздражал меня, подбирался слишком близко – а теперь он лежит там, за этим стеклом, и спит как ни в чем ни бывало. Но я знаю, что одеяло и больничный халат скрывают повязки, а под ними – ужасные раны.
На меня накатывают воспоминания, как мы с Лорой нашли Митча. Я вижу его на полу лифта, снова чувствую запах обгоревшей кожи и дыма и не могу дышать…
У меня вырывается всхлип, и я хватаюсь за горло, желая отвести взгляд, но он прикован к Митчу, и я ничего не могу сделать.
Почему это случилось?
Почему? Почему Нэш, Митч и остальные оказались в том злосчастном лифте? Почему, черт возьми, мне так больно?
– Проклятье, – выдавливаю я и с трудом сглатываю, пытаясь проглотить ком в горле. Опираясь рукой о стекло, я наконец нахожу в себе силы отвести взгляд, избавиться от тяжелых мыслей и образов. Смотрю на свои ярко-голубые бахилы, надетые поверх кроссовок, которые давно перестали быть белыми. Они знают обо всем, что я видела и пережила за последние несколько часов, и напоминают, что я не сплю. И не могу ничего изменить.
Я не хочу плакать. После взрыва мне удавалось сдерживать себя даже в присутствии Лоры. За все это время ни одна слезинка не сбежала у меня по щеке, а теперь слезы текут и грязные кроссовки виноваты в этом? Это что, шутка?!
– Паршивая шутка, – бормочу, вытирая глаза ладонью, а мое тело дрожит, как дерево, на которое обрушилась буря.
Я всхлипываю. Меня это бесит. Плачу, и это еще хуже. Слезы не останавливаются, и я не могу сдвинуться с места, уйти – пожалуй, именно это злит меня больше всего.
Глава 5. Митч
Моргая, открываю глаза и поначалу абсолютно уверен, что нахожусь под водой, что плыву: все расплывается, тело кажется обманчиво легким. Почти невесомым. Но потом делаю глубокий вдох, вижу белый потолок над головой, и конечности становятся свинцово-тяжелыми. Нет, этого не может быть. Конечно, не может.
Я с трудом дышу, ощущая резкий запах, чувствую кожей тонкую ткань, вижу трубки, слышу тихий монотонный писк где-то рядом.
Более чем знакомая картина – но я отказываюсь признавать, что это правда. Невозможно, чтобы я лежал на больничной койке.
Что случилось? Я в «Уайтстоуне»? Или в другой больнице? Слегка поворачиваю голову и прищуриваюсь, чтобы видеть четче. Возле стекла кто-то стоит. Плечи сгорблены, тело бьет дрожь… Кажется, это женщина. Она что, плачет? И если да, почему здесь? На ней синий защитный комбинезон, такие не надевают в обычных палатах. Черт! Где я?
Женщина наклоняется, капюшон съезжает, из-под него выглядывают черные волосы. Длинная прядь спадает ей на лицо.
Растерявшись, снова моргаю. Я знаю ее. Сьерра?
Смотрю, сбитый с толку, и мне кажется, что все это мне снится. С какой стати я лежу на больничной койке? У меня нет причин быть здесь. С чего бы Сьерре плакать? Полная бессмыслица.
Я проваливаюсь в сон, и, когда открываю глаза, Сьерры нет. За стеклом никого. Неужели мне все привиделось? Или приснилось? Да, наверняка. Она никогда бы не стала плакать в больничном коридоре. И тем более – из-за меня.
Вздохнув, поворачиваю голову и чувствую такую боль, что морщусь и приоткрываю рот. Поднимаю руку и тут же вздрагиваю.
– Миерда[2]! – у меня вырывается стон, когда каждая клеточка тела взрывается болью. Зрение проясняется, и теперь я могу различить показания на стоящем рядом мониторе, белое постельное белье, трубки, тянущиеся от капельницы. Физраствор и обезболивающее. Тяжело дыша, смотрю на левую руку, на повязку, которая почти полностью ее закрывает.
«Но если это был лишь сон, – проносится у меня в голове, – почему я все еще лежу здесь?»
