– Вы глупец, мистер Найт, – произнес он. – Вы еще пожалеете, что оскорбили нашу семью.
После их ухода я полежал некоторое время на полу, глядя на опрокинутую комнату, – до того злой, что поначалу даже не замечал, как у меня над ухом наливается крупная болезненная шишка. Зазвонил телефон, и я снова взобрался на кресло.
– Ну?
– Привет ищейкам!
– Амба?
– Вот, решила позвонить, узнать – ты как, не передумал?
– Насчет чего?
– Насчет напарника.
Я прижал трубку к щеке и ничего не ответил.
– Ты меня слушаешь?
– Слушай, Амба…
– Я знаю, ты думаешь, я еще ребенок и все такое, но, кажется, я знаю, кто за всем этим стоит.
– Послушай, Амба…
– Полиция в непонятках, но…
– Амба! – сказал я резко. В трубке на секунду воцарилось молчание. – Это не игра. Если тебе об этом что-то известно, ты должна сообщить в компетентные органы.
Она презрительно бзднула губами:
– Полиция! Если все оставить им на откуп, в школе не останется в живых никого.
– Это не игра, девочка.
– Пятьдесят пенсов в день. И все тут.
Я покачал головой:
– Обломись.
– Если вдруг передумаешь, я буду на Пирсе.
После заката вечер стал не прохладнее, а, напротив, жарче, и часов примерно до десяти люди, гулявшие по Набережной, потели сильнее, чем днем. По мере того, как нарастала жара, плиты мостовой, подобно цветам, распускающимся в сумерки, начали источать явственный аромат летней ночи. Своими оттенками такой букет на несколько дней осчастливил бы дегустатора вин. Тяжелые ноты жареного лука, разлитого пива, отчетливый привкус просушенных солнцем морских водорослей; а поверх этого – кокосовое масло, пот, растаявшее мороженое, дешевый лосьон после бритья и собачья моча. Эта вонь была неотъемлема от уличных фонарей, как благоухание хвои неотъемлемо от елочных гирлянд; запах, который в фотоальбоме души навсегда будет связан с тремя конкретными звуками: приглушенным рокотом волн, электронным перезвоном игральных автоматов и воем мараз-мирующихбаньши[19]– полицейскими сиренами.
В «Мулене» меня проводили за столик всего в двух рядах от эстрчды. Для меня тогда это ничего не значило, стол как стол, – так молодость ничего не значит для того, кто обладает ею безотчетно. Я понятия не имел, что безутешная армия обожателей Мивануи, сидевшая позади, за колоннами, вытягивая шеи, завидливо следит за моим продвижением.
Подошла Бьянка еще с одной девушкой:
– Привет, это Пандора!
– Панди! – объявила девица, протягивая руку. Она была очень маленькая – наверное, чуть выше пяти футов, симпатичная, в костюме судовой горничной. Я пожал ей руку:
– Рад с вами познакомиться.
Бьянка обернулась к Пандоре:
– Наверно, теперь будет нам покой наконец.
– Давно пора, – ответила Пандора.
– А в чем дело? – спросил я.
– В тебе, конечно, – сказала Пандора. – Мивануи только о тебе и говорит.
– Да ну вас!
– Луи то, Луи сё…
– Надоело до ужаса.
– Ой, ты бы ее послушал! – Пандора закатила глаза и заставила себя вспомнить, до чего это утомительно – весь день поминутно раз за разом слышать мое имя.
– Пришлось попросить, чтобы заткнулась. «Да кому какое дело, что он такой красавец?» – сказали мы.
Я рассмеялся, услышав эту чепуху:
– Думаете, я вчера родился!
– Правда-правда! – хором пропели они.
Появилась Мивануи:
– О'кей, девочки, сгиньте! Ищите себе своих мужчин!
– Ох, простите-извините! – И они жеманно посеменили между столиков с делано обиженным видом.
Мивануи проводила их взглядом.
– Ох уж эта Панди. Все мужчины по ней сохнут. Клюют на ее беленькие носочки. И не скажешь, что в правом у нее выкидной нож, да? – Она поцеловала меня в щеку и села. – Не думала, что ты вернешься.
– Почему?
– Не знаю, просто не думала. Наверное, хотела, чтоб ты вернулся.
– Правда?
– Конечно! Извини, что я нагрубила тебе в конторе.
– А что – нагрубила?
– А что – нет?
– По-моему, нет.
Подошел официант.
– Мне скоро на сцену, но можно выпить по-быстренькому. Закажи.
– Что будешь?
– Все равно. То же, что и ты.
Я заказал два неразбавленных рома.
– То есть я понимаю, из-за чего ты не берешься за такое дело.
– Ты больше ничего не слышала о своем кузене?
Она грустно покачала головой:
– Нет, его мама сходит с ума.
– Я тут порасспросил, может, кто-то что-то слышал.
Она посмотрела на меня распахнутыми глазами:
– Неужели?
– Там-сям понемногу – ничего особенного.
– Сколько я тебе должна?
– Разумеется, ничего.
– Но я же должна дать тебе что-нибудь. – Она взялась за свой ридикюль, но я удержал ее, положив ладонь ей на руку.
– Мне нужно у тебя кое-что спросить. Днем после того, как ты побывала у меня в конторе, туда вломились Друиды – они что-то искали. Что-то важное для них – и, похоже, они думают, что это дала мне ты. Не знаешь, что это? Мивануи опешила:
– Нет, ни малейшего понятия. – Она попыталась открыть сумочку. – Я должна тебе что-нибудь дать.
– Не надо, – сказал я.
Она сморщила лобик, а затем просияла:
– Знаю, я скажу им, чтобы они не ставили тебе время в счет.
Теперь опешил я:
– Какое время?
– Которое ты сидишь со мной.
Мои глаза округлились.
– Ты хочешь, сказать, что собиралась выставить мне счет?
– Ну конечно! Я обязана!
– Но я думал… я думал… – Я лишился дара речи. Что я думал? – Черт, Мивануи, я думал, ты здесь со мной сидишь, потому что тебе этого хочется!
– Но это так и есть!
– И ты собираешься мне выставить счет?
– Конечно… Ой, Луи… – Она взяла меня под руку и придвинулась совсем близко. – Не будь таким. Это ведь моя работа, понимаешь?
– Но…
