создавшегося положения, а в голове стучали слова майора: «Пострадают оружие и люди… помните об этом».
— Ложись!
— Не дури! Спрашивай пароль или вели приблизиться для опознания.
— Ложись! — повторил я. Что он говорит? Может, галлюцинация? Ведь настоящему старшему сержанту прекрасно известно, что я не знаю пароля. А минуту назад я был уверен, что это старший сержант.
— А, черт с тобой! — яростно буркнул он и растянулся во весь рост на песчаной аллейке.
О сладость мщения! Это за «сукиного сына», за внеочередной наряд! Я был удовлетворен, но сразу же во мне заговорил страх: а что будет завтра?
Из землянки выбрался заспанный капрал Пудло.
— Чего орешь? Что случилось?
Я показал на лежащего.
— Владек, забери оружие у этого молокососа, это я, Стефан.
Старший сержант сопел от злости, как будто ему не хватало воздуха. Он подошел к нам вплотную, так что я почувствовал его дыхание.
— Никому ни мур-мур о том, что случилось, — поучал он меня и капрала.
— Так точно, гражданин старший сержант!
— А завтра мы поговорим! — Эта угроза предназначалась только мне.
И «поговорил»!
Уже на следующий день он нашел повод (якобы плохо вычищенное оружие), чтобы показать всему взводу, какие разгильдяи имеются в его рядах. После этого короткого, хотя и форсированного, акта мести я продолжал оставаться воспитанником старшего сержанта. И он даже стал называть меня сынком. Таким образом, я так и остался сынком до конца войны.
В этот же день я получил первое солдатское жалованье: восемь рублей.
Начался июль. Мы приняли присягу. Слова присяги глубоко запали в душу. Во мне родилось что-то новое: ответственность за судьбы войны и народа. Бригада становилась все более боеспособной. Нас в Войске Польском было уже сто тысяч.
В таком большом коллективе попадались, конечно, разные люди. Большинству из нас случалось совершать отдельные действия, противоречащие уставу, но таких, кто запятнал свою солдатскую честь, было немного. Я, например, с помощью товарища, который работал в офицерской столовой, доставал иногда порцию риса и пополнял таким образом свои тощие продовольственные ресурсы, не забывая поделиться с капралом Пудло. Но я еще рос. Неопровержимым доказательством этого была моя шинель, которая поднялась уже выше колен — новая забота для старшины.
Пшебраже. Запустение и тишина, ни живой души. Здесь вели тяжелые бои польские отряды самообороны, героически отражая атаки националистических банд УПА. Именно в Пшебраже разместился наш наблюдательный пункт.
Согласно требованиям военно-инженерного искусства пункт был готов в очень короткий срок. Мы замаскировали его, наладили связь, установили дежурство. И здесь продолжалась постоянная военная подготовка: определение рельефа местности, ориентиров, ведение разведывательного дневника, подготовка данных для стрельбы… Все как в настоящем бою.
Недавнее принятие военной присяги становилось в перспективе событием еще более значительным.
Наша небольшая группа была по происхождению, возрасту, образованию, не говоря уже об отношении к религии, очень разноликой, но перед присягой мы все были равны. Именно на этом основывалась ее великая объединяющая сила.
Привязанность к традициям была у всех очень сильна. Большинство было верующих, они часто бормотали псалмы, старательно заботились о своих молитвенниках, а другие… другие верили только в хороших людей. Они с интересом разглядывали предметы религиозного культа, семейные талисманы, четки, медальоны, видя в них исключительно произведения искусства или экзотические амулеты, но не насмехались над коллегами, выражающими почтение к ритуальным предметам или привязанность к ним. Присяга сформировала новую мораль, определила цель и средства ее реализации. Присяга точно, хотя и лаконично, определила обязанности. Присяга — это конституция воюющего солдата.
Мы расположились огромным каре на большой лесной поляне, с обнаженными головами, с поднятыми двумя пальцами правой руки, перед склоненным знаменем. Солдаты, отличившиеся в боевой подготовке, дотрагивались до ствола гаубицы, выражая тем самым нашу верность оружию.
— Присягаю, присягаю, присягаю… — грозно звучали слова клятвы.
Политическими занятиями никто не пренебрегал, хотя в данной среде это можно было ожидать. Систематическое получение знаний способствовало развитию логического мышления. Я осознавал, как со дня на день уменьшается мое чувство безопасности, вытекающее из христианских догматов о вечной жизни, как колеблется вера в бога. Одновременно углублялась наша вера в действительность человеческого разума, благородство и доброту человека. Одним это давалось легче, другим труднее, но были и такие, которые продолжали утверждать, что человек после смерти, воскресает, хотя от момента его смерти до трубных звуков архангелов, призывающих на страшный суд, могут пройти и неизмеримые века.
Вечером наступало некоторое оживление: назначение в наряд, вылазки за водой, преследование банд, скрывающихся в лесах.
Надо признать, что они пока не пытались приблизиться к нашему наблюдательному пункту, хотя он и был удален от главных сил.
Однако ночью мы не могли чувствовать себя в абсолютной безопасности. Сознание, что нас могут неожиданно атаковать, заставляло быть все время настороже.
Около дороги, недалеко от расположения нашего взвода, возвышалась вековая липа, которую окружал густой кустарник. От боевых позиций и землянок к липе вела небольшая траншея. Однажды в сумерки я заступил на этот пост. Немного походил в густеющей темноте, но вскоре залез в заросли кустарника, всматриваясь в проходящую рядом дорогу. Темнота усилила чувство опасности. Неожиданно я услышал лошадиное фырканье. Может, галлюцинация? Я прислушался, пытаясь угадать, откуда оно раздается. Снова фырканье лошадей и приглушенные человеческие голоса.
«Именно со мной это должно было случиться», — подумал я. Однако решил раньше времени взвода по тревоге не поднимать, тем более что не знал, кто это может быть. А вдруг командование бригады проверяет посты таким необычным способом?
Тем временем конский топот становился слышным все явственнее. У меня не оставалось времени на размышления.
— Стой! Кто идет? — крикнул я.
Отряд остановился.
— Кто там орет? — раздалось из темноты по-польски.
— Вероятно, не хан турецкий, могли бы догадаться, что говорим на одном языке! Пароль! — отозвался я.
— И дьявол может говорить по-польски. Пароля не знаем. А ты кто такой? — почти одновременно ответили мне несколько голосов.
— Последний раз предлагаю назвать пароль! При любом вашем движении открываю огонь!
— Здесь партизанский отряд майора …авского. Мы хотим попасть к командованию Первой армии, — объяснил кто-то достаточно вежливо.
— А если я скажу, что я князь Курносовский, вы мне поверите? — спросил я.
— Не знаем такого, — засмеялись в ответ.
— Да мы тебя шапками… — попробовал кто-то устрашить меня.
Они постояли немного, посовещались и наконец отъехали.
Через двадцать четыре года мой товарищ, занимающий ответственный хозяйственный пост, как-то у меня за чашкой кофе вспоминал свою партизанскую деятельность на Волыни:. «…Приблизились мы всем отрядом к Пшебражу, а тут какой-то сопляк…»
«Только не сопляк, это был я, мой дорогой Эдвард», — ответил я с удовлетворением.
