взяли. Да, его пленил не я. Но без меня он бы и до сих пор летал и бомбил. Ну, или стрелял, если стрелок. В общем, я его на свой счёт записываю, особо не кривя душой. Дальше, те трое, которых я подстрелил. Один убит, двое ранены, раны явно тяжёлые. Может, они и умерли, эти двое. Во всяком случае, десяток немцев минус, и три самолёта. И это в начале войны, в первые дни. Когда лучше убить немца — в самом начале, или когда он уже повоюет три года и принесёт кучу вреда?
Ну хорошо, я трус. А что, я говорил, что я герой? Вы не хотите дальше слушать такого труса? Ну, продолжу для тех, кто согласен. Чем я занимался эти месяцы? В основном, на уток охотился. К северу от деревни, в пяти километрах, проходит дорога, та самая. Между ней и деревней — лес. Нормальный такой, смешанный, лишь местами заболоченный. Зато к югу от деревни — обширные болота. Возможно, они до самой Припяти тянутся. Уток на этих болотах очень много. Наверно, тысячи. И они разные, разных пород. Наверно, как-то называются, но я не знаю, как. С перьями и плавают — значит, утки.
Покойный муж Люды был, видимо, хозяйственным мужиком. Нашлись в кладовке клещи и четыре вида гвоздей. Самые тонкие гвозди я стал откусывать щипцами, это будет дробь. Пулю из патрона аккуратно вынимал, а на её место ставил пакетик из газеты с самодельной дробью внутри. И такие патроны оказались очень эффективными. Часто мне удавалось одним выстрелом убить двух или даже трёх уток. Иногда ни одной, но это редко. Стрелял я обычно с дистанции 15–20 метров.
Труднее всего было уток доставать. Но я сделал верёвку с кошкой на конце, и метров с пяти или даже шести мог достать утку. Броска этак с пятого. Мы ели суп из утятины каждый день, и Люда делилась утками с односельчанами. Я не возражал, ей виднее. В суп Люда овощей добавляла немного, зато клала какие-то травки, типа петрушки и салата, и клёцки. Потом я узнал, что за уток ей дают зерно, муку, яйца, овощи и одежду. Шинелей у нас появилось четыре. И у каждого, даже у детей, солдатские сапоги. Да, наверняка снятые с убитых. Но никто по этому поводу не переживал. А я выменивал на уток патроны, пять штук за утку. Похоже, местные затарились всем, чем смогли от отступающей армии. Разве что танк не пригнали. А может, и стоит где-то, спрятанный.
Пару раз я жалел, что у меня нет собаки, убитых уток доставать. Но со мной на охоту стала ходить Оля, дочка Люды. А может быть, она на самом деле Олеся. Но мне представилась как Оля. Оказывается, в доме были мокроступы. Этакие овалы, сплетённые из лозы. На болоте Оля переобувалась, привязывала мокроступы прямо на голые ноги, и уверенно шла в них по болоту. Ещё и лёгкая она, вряд ли тридцать килограмм весит. Уток она доставала почти всегда, и чаще всего без проблем.
Меня она распрашивала о Москве, и вообще о мире. А когда я рассказал ей легенду о Берене и Лучиэнь, вообще стала смотреть чуть ли не влюблёнными глазами. Мне даже жалко было расставаться с ней, Людой и Янкой, её братом.
Всё лето немцы нас не беспокоили, а в конце августа появился полицай. В советской форме, с мосинкой, но без петлиц и с белой повязкой. Пришёл он за мной. Мол, герр Миллер требует к себе, в Кобрин, в комендатуру.
— Как туда добираться?
— На подводе. На дороге подвода, сюда не поехали, проще пешком дойти.
Вещей у меня — только то, что на мне. Винтовку я с собой брать не хочу. Документы взял, да Люда мне пирожков дала в дорогу. Чуть не плачет, думает, не вернусь я. Может, и не вернусь, мне откуда знать?
Лошадь была распряжена и паслась, а на телеге, на сене лежал ещё один полицай. Они быстро запрягли лошадь, и мы поехали. Мне езда на телеге не понравилась: всё время трясёт непредсказуемо, и пыль ещё. Часть пути я прошёл по обочине, но путь долгий, идти двадцать километров тоже не хотелось.
Приехали мы под вечер, уже темнело, но Миллер был ещё на работе.
— Жизнь в городе налаживается, мы открываем школу. Заметьте, на русском языке. И я вспомнил о вас. Такому опытному преподавателю нет смысла сидеть в деревне. Вы готовы стать учителем здесь, в Кобрине?
— Где я буду жить и на какие средства?
— О, не беспокойтесь. У вас будет дом. Половина дома, но это отдельное жильё, со своим участком. Ваша зарплата составит двести марок в месяц.
На минуту я задумался. Люда ко мне относилась хорошо, с её детьми я и вовсе подружился. Но, пожалуй, в Кобрине мне и вправду будет лучше. Ну не деревенский я житель.
— Я не знаю, насколько это много, двести марок. Давайте так сделаем: если этого недостаточно, я приду к вам, и скажу об этом.
— Зарплаты утверждены. Мне будет трудно это изменить.
— Ну, вернусь в деревню тогда.
— Хорошо. Панас покажет вам ваш дом. И завтра вы сможете получить сто марок в качестве аванса.
Я лишь киваю, и уже оглядываюсь в поисках Панаса. Но Клаус говорит мне в спину:
— Я погорячился, когда говорил о том, что война окончится летом. Мы победим осенью. Я надеюсь выиграть наше пари, хотя не исключено, что формально советы ещё не сдадутся в октябре. Да, вы были правы: большие расстояния, плохие дороги. По этим причинам СССР продержится дольше, чем Франция.
— Ваше наступление на Москву приостановилось, не так ли? И перед вермахтом стоят новые дивизии. Вы их разгромите, я думаю, и подойдёте к Москве. Но распутица, новые войска на защите Москвы, потери и усталость войск… Москву вам не взять. Потом зима, и так далее.
— В своей деревне вы неплохо знаете положение на фронтах.
— Там только слухи, единственный источник информации. Крестьяне привыкли именно так узнавать новости.
— Мы продолжаем наступать. Сначала возьмём Киев, потом Москву. Вы, вероятно, не согласны с моим прогнозом?
— Согласен наполовину. Вы возьмёте Киев, а дальше… Об этом я уже говорил.
— Что же, подождём ещё два месяца.
Панас — это полицай, который ждал нас на дороге. Он постарше. Нам с ним приходится идти в темноте по грунтовой грязноватой дороге. Но даже ночью мы дошли за десять минут. Полицай открыл дверь ключом, нашёл свечу и спички,
