Вот почему Пронин заставлял Виктора еще в детстве решать, казалось бы, ненужные для будущей работы труднейшие головоломки и часами в морозы, в непогоду ходить по лесу на лыжах!
Что ж, эта тренировка давала себя знать, и Виктор оживленно рассказывал Анне Григорьевне, как его мать варит варенье из крыжовника, и глубокомысленно расхваливал посредственные снимки Основского.
Вот опять пронесся по комнате тонкий надоедливый свист! Это закипел электрический чайник. Основский очень гордился свистком, который он где-то раздобыл, нацепляющимся на носик чайника и свистящим от врывающегося в него пара.
– До чего дошла за границей техническая мысль! – в сотый раз восторженно воскликнул он, едва только чайник начал свистеть. – Нет, долго еще нам придется догонять эту технику!
– А вот вы достаньте еще тостер, – в тон ему поддакнул Виктор. – Это такая машинка, поджаривать хлеб…
Основский с любопытством повернулся к Виктору.
– А у вас ее нет? – спросил он.
– Нет, – огорченно признался Виктор. – Чудо техники. Хлеб так и хрустит на зубах.
– Да, – вздохнул Основский. – Командировали бы меня в Америку…
– А я хотел бы поработать в Америке простым рабочим, – сказал Зайцев. – Мы любим всех учить, а в нас самих еще много отсталости. Только слава что инженеры.
– Да уж чья бы корова мычала, а ваша молчала, – шутливо заметила Анна Григорьевна. – Евлахов только и знает, что вас всем в пример ставит. Вот попомните мое слово: вам скоро орден дадут.
– Так мне орден не за хорошую работу дадут, – сказал Зайцев с усмешкой. – За порыв, за выдумку. Этим у нас все богаты. Такое иногда выдумаем, что весь мир ахнет. А вот изо дня в день, минута в минуту, одно и то же, сегодня как вчера, это мы еще слабы, не привыкли…
– Ну а ты, Саша, что по этому поводу думаешь? – спросил Виктор сына Основских.
– А я рисую, – ответил восьмилетний Саша, переводя дух и царапая карандашом по бумаге.
– Э, милый, это жульничество! – воскликнул вдруг Зайцев. – Что же это за рисование под копировку.
Зайцев вытянул из-под руки мальчика картинку, вырезанную из какого-то журнала, на которой были изображены скачущие всадники, и прислонил ее к сахарнице.
– Вот как надо срисовывать, – сказал он, комкая листок копировальной бумаги и бросая под стол. – Никогда не своди картинок, так ты не научишься рисовать. Давай сюда карандаш…
Несколькими штрихами инженер набросал на бумаге лошадь.
– И непохожа, – сказал Саша, сравнивая набросок с картинкой.
– А и не надо, – возразил Зайцев. – На картинку непохоже, а на лошадь похоже. Давай нарисуем папу…
Они вдвоем принялись рисовать Основского.
– К копировальной бумаге и не думай прикасаться, – повторил Зайцев. – Своим глазам надо верить, а не сводить.
– А у меня ее много, – похвалился Саша.
– Откуда же она у тебя? – поинтересовался Виктор.
– А это я со службы приношу, – торопливо пояснила Анна Григорьевна. – Использованная. Которая для работы уже не годится. – Она глазами указала на мужа. – Затемняем лабораторию от света.
Она не дала Саше даже заикнуться, как-то явно поспешив со своим ответом, вполне правдоподобным ответом, точно он давно был у нее приготовлен для такого случая.
Виктор подошел посмотреть на рисунок и наступил ногой на скомканную копирку.
– Намусорили мы тут, – сказал он и поднял копирку. – Куда бы это бросить, Анна Григорьевна?
– Да в кухню, – сказала она. – Давайте, я выброшу.
– Да я сам выброшу, – сказал Виктор и пошел в кухню…
Листок этот он тщательно изучил дома, рассматривал его и так и этак, и на свет, и против зеркала, но прочесть на нем было нечего, был он совсем новый, и только контур лошади, неряшливо обведенный карандашом Саши, отчетливо вырисовывался на листке.
Лошадь эта даже приснилась Виктору ночью. Она насмешливо ржала, хотела его лягнуть, Виктору очень хотелось ее поймать, но она так ему и не далась.
Проснувшись, Виктор никак не мог забыть кривую лошадку, точно была она нарисована гениальной рукой Рембрандта. Вдруг его осенило: дело тут не в лошадке. Если листки копировальной бумаги, использованные при перепечатке важных документов, сдавались в секретную часть, то ведь чистые листки никем не учитывались! Что стоило Основской вместо одного листка прокладывать между белой бумагой сразу по два? Сейчас не было необходимости устанавливать, каким именно способом передавала Основская служебные тайны мужу, но Пронин всегда добивался в расследовании дел точности.
Виктор хотел заглянуть и в лабораторию Основского. Слова Анны Григорьевны должны были иметь реальное подтверждение, она не стала бы ими бросаться. Основские не могли не позаботиться о полной видимости правды.
Виктора никто не ожидал, но и никто не придал его приходу какого-нибудь значения. Он мог наблюдать обычную картину беспорядочного утра в одной из многих столичных семей. На обеденном столе остывал алюминиевый чайник, стояли стаканы с недопитым чаем, валялись неровно нарезанные ломти хлеба, рядом с пустой масленкой лежало размазанное по бумаге масло, скатерть была усыпана крошками, из стакана торчал окурок. Все спешили, никому ни до кого не было дела.
Саша ушел в школу. Анна Григорьевна торопливо одевалась. Собрался было с ней и Зайцев, но Виктор удержал инженера. Основский возился дольше, заряжал в лаборатории фотографический аппарат, искал какие-то снимки, чертыхался, ругал редакцию и Анну Григорьевну… Может быть, никогда люди не обнаруживают так свою сущность, как в тот момент, когда они очень спешат. Наконец, собрался и Основский. Он на ходу попросил у Зайцева папиросу, взял их целый десяток: «Спешу, некогда будет купить», – и убежал.
Виктор усмехнулся.
– «Гарун бежал быстрее лани», – продекламировал он, кивая на хлопнувшую дверь. – Энергичная личность!
– Так-то оно так, – неопределенно отозвался Зайцев. – Только уж очень много энергии тратит он на то, чтобы жену дергать…
– А вам он не мешает? – поинтересовался Виктор.
– Я в студенческом общежитии вырос! – Зайцев рассмеялся. – В зверинце могу работать!
– Скажите, Константин Федорович, – вдруг спросил его Виктор. – Вы не очень соскучитесь, если я дня на три уеду?
– А разве вы ко мне нянькой приставлены? – ответил Зайцев. – Пожалуйста. Меня и так чересчур опекают.
– Но уговор дороже денег, – сказал Виктор. – Все-таки вы сейчас, так сказать, больше объект, чем субъект. Вы, конечно, вправе считать меня фантазером, но уехать я могу только при одном условии. Обещайте мне подвергнуть себя домашнему аресту. Управление, этот дом, и больше никуда, – обещаете?
