Прикажи ухаживать, как за родным. Скажи, что награжу за услугу.
Дальше управляющий принялся было расписывать дорогу до Дубков, полную сложностей и опасностей. Холод, пургу, голодных волков и прочие прелести. Но это меня уже не интересовало.
— Всё, хорош, — оборвал я. — Доставил по адресу, в сугробе не прикопал — спасибо. В итоге. Кто был этот человек, который привёз меня к графу?
Управляющий помотал головой.
— Не могу знать. Больше их сиятельство того своего друга ни разу не поминали. Всё, что приказали — ежели дойдёт до меня слух, что младенец помер, али, наоборот — что излечился, сообщить тотчас же. Младенец-то совсем хворый был. Только головёнка и ворочалась, — управляющий с сомнением посмотрел на меня.
— Хворый, — подтвердил я. — Но народная медицина творит чудеса. Подорожник, там. Ромашка. Чай с малиной… Короче, излечился. А сообщать об этом, получается, некому.
— Бумага для вас есть, — вдруг сказал управляющий. — Два года тому назад их сиятельство занедужили, лихорадка одолела. Помирать уж было собрались. Вызвали меня и письмо продиктовали.
— Где оно?
— Сию секунду-с. — Управляющий вскочил. — Извольте подвинуться!
Я изволил. Освободил доступ к столу.
— Их сиятельство все важные документы в потайном ящике хранили, — нырнув под стол, сообщил оттуда управляющий.
Под столом что-то задвигалось.
— Вот! — Управляющий вынырнул, держа в руке конверт из плотной бумаги, с сургучными печатями по углам и в центре. Протянул конверт мне. — Писал-то я, а печати их сиятельство самолично ставили. И подпись ихняя.
На конверте было выведено: «Завещание».
Глава 6
— Отлично, — буркнул я. — А если бы я не приехал — ты про это «письмо» вспомнил бы, вообще?
— Вы читайте, — уклончиво отозвался управляющий, — там всё сразу понятно будет.
Я сломал печати.
'Я, Императорскою милостию граф Давыдов Алексей Михайлович, завещаю всё свое движимое и недвижимое имущество отроку по имени Владимир.
Сей отрок трёх недель от роду, в ночь на Крещение Господне, года от рождества Христова 178… был по моему распоряжению отдан на попечительство в деревню Дубки. Ежели я помру, а отрок сей будет жив и здрав, способен ногами ходить, руками двигать, а головою — рассуждать ясно, приказываю ему тот же час вступить в наследство всем, чем владею.
Если же отрок сей лежать будет колодою, письмо это моё уничтожить и никому о нём никогда не рассказывать. Отрока умертвить.
При написании сего нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти.
Заверено управляющим моим Аверьяновым Иваном и ключницей Боковой Натальей'.
Внизу письма стоял витиеватый росчерк.
Н-да, действительно. «Отрока умертвить»… Куда уж понятнее.
— Я уж и разузнать послал, живы ли вы, — виновато сказал управляющий. — Сам-то не верил, конечно, уж простите великодушно. Двадцать лет пролежали — шутка ли? Но волю покойника выполнить обещался. Кто ж знал, что вы не только на ноги поднялись, но уже и самолично сюда направляетесь?
— Никто, — согласился я.
Ясности относительно лица военной наружности, притащившей какого-то мутного младенца в Смоленскую глушь, не было пока никакой. Зато внезапно свалилось на голову графское наследство. Прямо скажем, очень вовремя.
— То есть, теперь это всё, — я обвел рукой кабинет, — моё?
— Выходит, так.
— Слышал? — обращаясь к закрытой двери кабинета, бросил я.
Ответа не последовало.
Я встал, быстро прошагал к двери и распахнул её настежь. Мандест Давыдов, подслушивавший с наружной стороны, ввалился в кабинет и с трудом устоял на ногах.
— Слышал? — повторил вопрос я.
— Это… — кудахтнул он. — Этого просто не может быть!
— Соболезную. Бабло за усадьбу уже, поди, считанное было?
— Я этого так не оставлю!
— Да понятное дело, что не оставишь. Таких, как ты, хлебом не корми — дай по судам побегать. Поэтому знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем?
Мандест настороженно уставился на меня.
— Я сверну тебе шею, — любезно объяснил я. — Если спросят, скажу, что ты с лестницы упал. Тихоныч — свидетель. Будешь свидетелем, Тихоныч?
— Э-э-э, — сказал управляющий.
— Ну вот, видишь, — улыбнулся я, — Тихоныч не возражает. И ты не возражай. На том свете — хорошо. Спокойно… Никуда бегать не придётся.
С этими словами я шагнул к Мандесту.
Тот, побледнев как полотно, рухнул на колени. Взвизгнул:
— Не губи!
Ишь ты. Дурак дураком, а когда надо, соображает. Мгновенно вдуплил, что власть поменялась. И мне действительно ничего не стоит сделать так, чтобы он оставил меня в покое раз и навсегда.
— Не губи! — Мандест явно собрался целовать мои сапоги.
Я брезгливо отодвинулся. Приказал:
— Поклянись, что не будешь предъявлять.
— Клянусь! Всеми святыми клянусь!
Мандест перекрестился.
— Ладно. Допустим, верю. Вставай и вали отсюда.
Мандест вскочил и свалил. Аж пятки засверкали.
— Шустёр бобёр, — похвалил я.
Заметил, что всё ещё держу в руках завещание покойного графа, бросил лист на стол. Повернулся к управляющему.
— Слушай, Тихоныч. Мне бы шмот сменить на что-нибудь поприличнее. — Я показал на залатанные крестьянские штаны. — А то мало ли, какой ещё Мандест нарисуется. Пусть сразу видит, кто перед ним. Во избежание, так сказать.
— Понял, ваше сиятельство. — Тихоныч вытянулся в струнку. — Не извольте беспокоиться! Сообразим.
— Спасибо. И пожрать тоже не мешало бы.
Я вдруг понял, что не ел со вчерашнего вечера.
— Понял. Сей момент тётку Наталью позову. — Тихоныч устремился было к двери.
— А чего меня звать? — послышался из коридора голос. — Я — вот она, вся тута.
В кабинет вплыла статная, красивая женщина лет тридцати пяти. Грудь, бёдра, румянец на щеках — всего в достатке. Чтобы не сказать «в избытке». Хотя тут, конечно, смотря на чей вкус. Это пышущее здоровьем жизнелюбие не смогли притушить даже чёрное траурное платье и чепец. У пояса женщины я заметил увесистую связку ключей. Сомнений, кто передо мной, не осталось.
— Здрасьте, — сказал я.
Женщина поклонилась. Осанка у неё была уверенная, движения ловкие, а взгляд — очень неглупый. Так вот кто в этом доме настоящий хозяин.
— Вы, насколько понимаю, тётка Наталья? Мне вас так и называть?
— Как вам будет угодно, — Женщина снова поклонилась. — А вас как величать прикажете? Ежели по имени-отчеству?
Я задумался. Отчество находилось пока в глубоком тумане. Решил:
—
