Эйзенхардт потел. Он удивлялся, как это магнат выдерживает в своём двубортном тёмно-синем пиджаке, с туго завязанным галстуком, закреплённым золотой булавкой. Но всё же и тому досталось на ботинки и на штанины немного местной всепроникающей жёлтой пыли, так что и он, похоже, далеко не сверхъестественное существо.
Профессор, слегка сутулясь, держался позади него. Интересно, сколько ему лет? Наверняка за семьдесят, у него совсем седые волосы. Эйзенхардт попытался представить себе, что заставляет человека в таком возрасте ковыряться в земле чужих стран вместо того, чтобы мирно сидеть дома и разводить розы. Эта роль ему бы очень хорошо подошла. А вместо этого он столько лет живёт в пустыне, которая Эйзенхардту осточертела уже через полчаса.
Каун взялся за полог палатки, откинул его и придержал, чтобы пропустить вперёд Эйзенхардта и Уилфорд-Смита.
– Осторожно, – сказал он, когда писатель входил внутрь, – там спуск.
Свет внутри палатки был приглушённый и мягкий. Зато жаркая духота могла сразить наповал. Эйзенхардт остановился, чтобы сориентироваться. Палатка действительно была установлена точно над квадратной ямой. Сторона квадрата была примерно пять метров. У самых носков его ботинок начинались ступени вниз – с большими, разной высоты ступенями. На одном месте кто-то положил на ступеньку доску и придавил её камнями. Эйзенхардт осторожно спустился на дно ямы глубиной метра в два.
Кто-то, наверное Каун, включил освещение, и вспыхнули лампы, укреплённые по углам палатки. Эйзенхардт остановился и ещё раз огляделся по сторонам. Сколько времени потребовалось, чтобы вырыть такую яму в одиночку? А ведь вокруг десятки таких ям.
В стенах торчали большие камни, готовые, казалось, обрушиться при малейшем громко произнесённом слове. Дно было плоское, утоптанное и песчаное, а в углу лежало нечто, прикрытое тёмно-синим пластиком.
Великая тайна.
Находка, от которой мозговые извилины завязываются узлом.
В течение долгого мгновения Эйзенхардт испытывал страх – просто оттого, что он в чужой стране, в чужой обстановке, оттого, что могущественный председатель правления могущественного концерна чего-то ждёт от него – Эйзенхардт не знал, чего именно и уж тем более не знал, сможет ли он исполнить ожидаемое. Этот страх водворился в каждой клетке его тела, затрудняя каждый шаг, заставляя оглядываться на стены ямы и находить их угрожающими. Страх. Старый его спутник. Может быть, даже причина того, что он пишет о приключениях вместо того, чтобы эти приключения переживать. О своём детстве он вспоминал, как о волнующем времени, полном чудес и открытий. Но однажды он испытал страх и после этого уже не выходил, а сидел дома и начал писать.
Он глубоко вздохнул, следя за выдохом. Когда-то он обнаружил, что страх исчезает в тот короткий момент, когда выдох заканчивается и лёгкие пусты. Иной раз эти секунды были для него окном в мир действительности, в мир, как тот выглядел при отсутствии страха в его глазах, в его нервных окончаниях. И сейчас, в этот момент он почувствовал, что по ту сторону страха снова была детская, волнующая радость, как будто она никуда и не исчезала.
– Идёмте, – сказал Каун, и глаза его многообещающе сверкнули. – Сюда. Откиньте плёнку.
– Прошу вас, осторожно, – спокойно добавил Уилфорд-Смит.
Эйзенхардт взялся за край плёнки и осторожно приподнял её. Под ней лежал скелет.
Но не такой, как в школе в кабинете биологии. Бледные части этого скелета лежали как попало, налезая друг на друга, как будто мёртвое тело было расплющено громадной тяжестью. Эйзенхардт вспомнил про слои земли, которые пришлось снять в процессе раскопок; возможно, именно это и произошло. Кости казались гладкими и пористыми; сам он не посмел бы прикоснуться к ним. Однако, откинув пластиковую плёнку, он присел на корточки и заворожённо уставился в пустые глазницы удивительно хорошо сохранившегося черепа. Итак, когда-то это был человек.
– Как уже было сказано, – повторил профессор в своей медлительной манере речи, источавшей вежливую неназойливость, – этой могиле ровно две тысячи лет. Селение прекратило существование, насколько мы сегодня можем предположить, самое позднее в девяностом году, к тому времени оно простояло не больше двухсот лет.
– Я понимаю, – кивнул Эйзенхардт и спросил себя, какая же во всём этом может быть тайна. Ну, скелет, ну и что? Чего ещё можно было ожидать, раскапывая кладбище двухтысячелетней давности? Куча голых костей, анатомически соединимых, рядом несколько погребальных предметов наподобие этого льняного плоского мешочка рядом с грудиной…
– Правильно, – кивнул Джон Каун, – приглядитесь к нему внимательней.
Эйзенхардт прищурил глаза. Мешочек был прямоугольный, чуть больше ладони, и был сделан из чего-то вроде мешковины, которая казалась на вид пересохшей и ломкой. Сквозь ткань просвечивало что-то светлое.
Каун встал над ним, выжидательно скрестив руки на груди. Казалось, ему доставляет удовольствие наблюдать, как Эйзенхардт плутает в темноте.
– Откройте мешочек, – потребовал он.
– Открыть? – переспросил Эйзенхардт.
– Да. Он распорот справа.
Одно дело смотреть, но вот взять в руки… В музеях он был приучен к тому, что ничего нельзя трогать руками, особенно если точно знаешь, что предмету тысячи лет или он особенно чувствительный – или и то и другое вместе. Эйзенхардт протянул руку и почти вздрогнул, когда кончики его пальцев, каким-то чудом ставшие сверхчувствительными, коснулись материала мешочка, его деревянистых, шершавых нитей, которые подались под его прикосновением, раскрошившись в пыль. Но мешочек и в самом деле был вскрыт на правой стороне, и он как мог осторожно приподнял ткань.
Внутри находился другой мешочек из странно гладкого, молочно-белого материала, с виду похожего на перламутр, а на ощупь напоминающего пластик.
– Ну, видели ли вы когда-нибудь нечто подобное? – с любопытством спросил Каун.
Эйзенхардт медленно покачал головой.
– Думаю, нет. Или я должен был видеть?
Каун тихо засмеялся. Что-то в его голосе вибрировало, как будто он больше не мог выдерживать внутреннее напряжение.
– Я всё же думаю, что нечто подобное вам уже приходилось видеть. Впрочем, и этот мешочек вскрыт с правой стороны – загляните внутрь!
Отчего его руки так дрожат? Что всё это значит? Его пальцы скользнули внутрь так осторожно, как будто он сдавал экзамен на звание дипломированного вора-карманника. На ощупь это было похоже на синтетику. В свете потолочных прожекторов, горевших так же горячо и ярко, как солнце, он действительно увидел разрез – справа и сверху, – как будто сделанный ножом. Эйзенхардт взялся за свободный уголок и осторожно приподнял его.
Он услышал, как профессор сделал вдох. Он почувствовал, как информационный король замер. Он не мог бы сказать, что, собственно, он ожидал там увидеть, но только не это. Уж никак не это. То, что он обнаружил, было настолько неожиданно, что его мозгу, казалось, потребовалась целая вечность, чтобы осознать те сигналы, которые ему посылали глаза.
