свернулась калачиком на носилках.
Двери закрылись. В машине все молчали, пока я не сказала фельдшеру:
– Мне нужны цветы…
Отпускаете куда, доктор?
Уже десять часов я была в психиатрическом отделении. Дежурный врач сразу оценил мое состояние, и меня отправили на пятый этаж, сказав, что никакие личные вещи не положены. Анна привезла мне немного одежды, бумагу и карандаш, но они остались в мешке где-то на этаже.
Оба раза, когда я ходила в туалет, меня сопровождали и запретили запирать дверь. Несколько минут я дремала, пока медбратья не провели какого-то мужчину в маленький кабинет рядом с туалетом. Его ждал собеседник, и они как будто были хорошо знакомы: видимо, мужчина оказался здесь не впервые.
Я быстро поняла, что Патрик – частый гость на пятом этаже. В тот вечер он пришел в отделение скорой сам.
– Ну как, ты гордишься мной, Джо? Я узнаю признаки обострения. У меня же сейчас обострение, да, Джо?
Джонатан был дежурным соцработником.
– Я тобой горжусь. Мы пробудем здесь столько, сколько тебе нужно, а завтра встретимся с врачом, чтобы решить, нужно ли тебе поменять схему лечения.
– А за кого ты голосовал на последних выборах, Джо?
Патрик постоянно говорил о политике, коррупции и заговорах. Он придумывал, как ворваться на какое-нибудь заседание, перечислял самых влиятельных людей в мире. Говорил, что он жертва заговора и что он перестал открывать занавески в доме, потому что за ним наблюдали. Приходилось его слушать, и это угнетало.
Во мне был лев, который хотел вырваться из грудной клетки и порвать комнату в клочья: сорвать занавески, толкать кровати на колесиках, покрыть бежевые стены черными граффити. Мне хотелось вооружиться кувалдой и разрушить комнату, кричать, пока легкие не опустошатся, так что уже невозможно будет встать.
Как он сумел написать мне это перед смертью? У него в голове была такая ясность? Почему мне не удалось его остановить? Я смотрела в потолок и думала: а бывал ли отец здесь, на пятом этаже? Знала ли мать, что ему так плохо, перед тем как он достиг точки невозврата?
– Фабьена Дюбуа, проходите, вас ожидает доктор Леклер.
Я вошла в маленький кабинет, и мужчина за столом поблагодарил медбрата, который сопровождал меня, жестом предложил сесть. Он уже явно был настроен скептически, а ведь мы еще не обменялись ни словом.
– Я посмотрел вашу карточку. Вы лежали у нас несколько недель назад из-за обморожения. Вы специально потерялись в лесу?
– Нет, я правда заблудилась.
– Заблудились буквально или потерялись в мыслях, в голове?
– Буквально.
– В отчете фельдшера скорой написано, что вас привезли в состоянии нервного потрясения. Я в затруднении, мадам Дюбуа, потому что вы попросили у сотрудника скорой букет цветов. У вас уже были психотические состояния?
– Букет? Нет, я сказала «цветы». У меня был шок, но голову я не теряла.
Он смотрел на меня, поглаживая подбородок.
– Я прочитал, что у вас депрессия. Вам кто-то помогает?
– Я хожу к психологу, когда дорога не заснежена.
– Дорога?..
– Заснежена. Завалена снегом. В последний раз психолог не смогла приехать, потому что была метель.
– Ясно. Вы всегда отвечаете в такой пассивно-агрессивной манере?
Я пожала плечами и понадеялась, что он не ждет более развернутых ответов.
– Послушайте, ваша вчерашняя реакция вполне естественна, внезапная смерть близкого человека всегда вызывает потрясение. Вы, наверное, заметили, что на пятом этаже заняты все койки, больница на пределе своих возможностей. Мне кажется, что у вас есть хорошая психологическая помощь, и я не боюсь отпускать вас домой. Сейчас я оформлю вам выписку.
Мне хотелось спросить его, куда и откуда он меня отпускает. От чего, от кого вы меня отпускаете, доктор Леклер? От меня? От колеса непрерывных мыслей? От моей жизни?
Как только я вышла из кабинета и медбрату сообщили, что я больше не пациентка, я получила право свободно ходить по этажу. Я даже могла бы запереться в туалете с вещами, которые принесла мне Анна. Я двигалась, но все во мне онемело от боли.
Я думала, что давно пережила утрату, но меня заставили нырнуть в горе с головой. Этьен с матерью сами дали мне лопату, чтобы я все глубже копала яму, из которой хотела выбраться. Я должна была сопротивляться, я должна была выбраться на поверхность. Я не знала, за что на них злиться: что все эти годы скрывали от меня правду или что рассказали ее как раз тогда, когда я пыталась выкарабкаться.
Выйдя из лифта, я увидела Фреда – он стоял, прислонившись к противоположной стене коридора.
– Давно ты тут?
– На пятый этаж пускают только в часы посещений. Я решил, что буду ждать у лифта, пока двери не откроются и я не увижу самое прекрасное лицо.
Всего пара нежных слов и вот он, цветок, которого я так ждала. Он обнял меня за шею.
– Поехали домой.
Переделать мир
Ночь после выписки была удивительно спокойной, даже расслабляющей. Мне не захотелось возвращаться на маяк, и – редкий случай – Фред не пошел на работу. Я проснулась от их разговора с Анной.
– Это плохая идея! Она не в состоянии устраивать выставку, Анна. Ты сейчас о ней думаешь или о своем месте менеджера?
– Фридрих Вайдман!
– Что? Ты ее видела? Ты серьезно думаешь, что она может работать?
– Да кто говорит о работе? Я все устрою. Фабьена может даже не появляться, но я уверена, что ей полезно будет увидеть, насколько людям нравится ее творчество. Она художница, художники питаются признанием. Эту новую серию должны увидеть, поверь!
– А если будет плохая критика?
– Она сильнее, чем ты думаешь.
Я встала, оделась, прошла мимо них, взяла апельсин и натянула сапоги. Когда я открыла дверь, они прервали оживленную дискуссию.
– Ты куда?
– Менять мир.
Они молча уставились на меня без тени улыбки.
– Мне надо кое-что сделать на маяке.
Закрывая дверь, я услышала, как Анна сказала Фреду:
– Да ты локти будешь кусать, бро, когда поймешь, что я была права.
Шах и мат
Вооружившись плоской отверткой, я открывала банки с красками, как будто от этого зависела моя жизнь. В некотором смысле так оно и было. Петрушка сидел в пустой ванне в мастерской, и я улыбнулась ему, проговорив:
– Ты в партере, приятель. Готов?
Я настроилась на любимую радиостанцию и включила звук на максимум. Пятнадцать работ рядком стояли у стены. На них зияли разверстые раны, я же собиралась заживить их. Я схватила ведро с белилами и рывком опрокинула его содержимое на первый холст. В ту же секунду кот выбежал из мастерской. Я водила руками по холсту, оставляя широкие мазки белой краски, словно пытаясь заполнить дыру от разорвавшейся внутри меня бомбы. Один за другим все пятнадцать холстов подверглись той же обработке. Вальсируя между картинами, я вымарывала из своих полотен застывшее в них страдание. Шаг влево, чтобы смягчить кричащий красный, шаг вправо, чтобы покрыть черное белым. Раньше я думала, что рисовать свои раны – полезно. Оказалось, что латать их приносит гораздо больше удовлетворения.
Краска текла по ладоням, по рукам, и впервые за долгое время я чувствовала себя живой. Я опустошила уже несколько ведер белил и открывала очередную банку, чтобы продолжить терапевтическую хореографию. Размах, и – хоп – все содержимое вылилось на самый большой холст, тот, где женщина, крича, держалась за живот. Покрывая ее белилами, я как будто перевязала ее раны, а заодно и свои. Мне хотелось опрокинуть краску и себе на голову, почувствовать, как теплая жидкость обволакивает меня своей нежностью.
Как раз когда я собиралась открыть еще одну банку, я услышала шаги на лестнице. Анна и Фред остолбенело смотрели на плоды моих трудов. Я подошла к радио, чтобы уменьшить громкость, пытаясь скрыть приступ счастья.
Я потерла щеки руками, покрытыми краской, и склонилась в глубоком реверансе, как после театрального представления. Фред захлопал, а Анна, замерев, смотрела на происходящее. Под аплодисменты Фреда я повернулась к картинам. Я была как зима, разрушавшая все на своем пути.
– Простите, мне кажется, что с этой серией ничего не выйдет.
Фред толкнул Анну локтем и прошептал:
– Шах и мат.
С невозмутимым выражением лица она развернулась, сбежала по лестнице и вышла.
Я вымыла руки и прижалась щекой к щеке Фреда, чтобы и его запачкать, прежде чем пойти к Анне, которая ходила взад-вперед на парковке у маяка.
– Анна…
Она перебила меня.
– Фабьена Дюбуа, послушай меня внимательно! Я приехала сюда, потому что мне казалось, что ты упираешься в стену. Уже десять лет ты живешь своим искусством, а люди
